стр. 31-60

Дневник, 15 июня, понедельник. "Вот мы и в Хурбе! Приехали 7-го в 4 часа, а 8-го вышли на работу сажать картошку. Бригада из 11 человек, вся ударная, меня, Кларку и Валю Мельникову уже в стенгазету "протянули" как стахановцев, мы нормы все время перевыполняли. Я так и обещала в письме голубовским школникам, для которых в школе начался сбор книг и вещей". Хурба всретила нас теми же бытовыми условиями: сон в бараках на норах, солома, в которую мы просто зарывались, умыванье в ручье, баня раз в две недели у летчиков. Но мы были неприхотливы. и жизнь нам нравилась.

Дневник, 16 июня: " У нас тут весело, работаем от зари до зари, перерыв 3 часа, но не особенно устаем. Кормят хорошо: овсянка, соя, молоко, хлеб по 600 грамм, "лягушки" (так мы называем галушки). Живем мы в бараке, там тепло, спим, как сельди в бочке, орем песни до полуночи."

На этот раз с нами было много учителей. Общее руководство осуществлял Александр Иванович Соловей. Высокий, плечистый, молчаливый, в выгоревшем синем кителе, он постоянно ходил по территории, где мы располагались, и появлялся в самый неподходящий момент, например, когда мы, побросав лопаты, ели кислицу или корни лилий ( у красных лилий, иначе саранок, очень сладкие луковичные корни). Нам категорически запрещалось есть сырые растения и траву из-за опасности заболеть, но мы пренебрегали запретом - чувство голода, несмотря на относительно хорошее питание, преследовало нас постоянно.

Помощницей Соловья и одним из бригадиров была Данилова Александра Николаевна, тоже математик. Она была уже не очень молода, за тридцать, темноглазая, смуглая, с приятной улыбкой. С Соловьем ее связывали, видимо, какие-то близкие отношения, поэтому мы сочинили частушку и распевали ее, идя с поля:

Соловей о Соловьиха

На завалинке сидят

И о чем-то интересном

Очень тихо говорят.

Александр Иванович хмуро усмехался, а Александра Николаевна вспыхивала и спасалась бегством. Нашим бригадиром была Зоя Ивановна Меньшикова, "немка". Строгостью она не отличалась, в работе участия не принимала и выполняла часто административные функции: распределяла участки между учениками, оформляла документы на питание и т.п. Надежды Николаевны почему-то с нами не было. А.Н. данилова тоже была руководителем ученичиской бригады, и мы с ней соревновались. В бригадах сначала были собраны одноклассники, но затем, когда "штаты" утряслись и выяснилось, что ученики одного класса разбросаны по разным совхозам и хозяйствам, в дригаде стали объединять учеников одного возраста, чтобы трудовая нагрузка одинакова была для всех. так в нашу бригаду попали две девочки, окончившие 5 класс, но, как мы, 1927 года рождения - это были Мира Архипова и Нина Скрипченко, сестра Саши. Девочки были очень добросовестные и старательные, работали в полную силу, честно. Сначала они сторонились нас, старшеклассниц, потом мы подружились и по вечерам вместе с Ниной пели на бревнах около барака. У Нины был высокий сильный голос, и с особенным удовольствием мы пели "Разлуку" ( "Разлука ты, разлука, чужая сторона" ) - сказывалась тоска по дому, которую мы преодолевали с трудом. Из нашей школбной компании в Хурбу приехали только я и Клара, а Галя и Рита так и не явились. Из ребят был Петя Соболев из 7-б, наши все остались в городе, устроившись на работу. Приехал и Энгель Сгибнев со своим неразлучным другом Владимиром Коссобутским. Они работали на заготовке сена и держались от нас в стороне. Основная масса 8-ми 9-тиклассников уехала в Амурскую ообласть, в Борисоглебский совхоз.

Мы сначала работали на посадке картошки, затем нас перевели на капусту. Эта работа была гораздо более трудоемкой: капустную рассаду нужно было сначала разобрать на отдельные растения, т.к. она сидела кучей, рассортировать, отбросив больные и сломанные кустики, держать ее в тени и следить, чтобы не завяла. А сажать надо было в лунки, куда насыпался навоз и наливалась вода, затем укрепить корешок и еще затенить, чтобы не погиб от палящего солнца. Это не картошка, которую просто бросил и закопал! Работать на капусте пришлось под моим руководством, т.к. Зоя Ивановна заболела и поставила на свое место меня. Дела у нас шли плохо, мы устали и выбились из сил, но толку не было.

Дневник, 22 июня: "На капусте мы работаем с 16-го числа и еще ни разу не выполнили норму, несколько раз чуть-чуть не дотянули. Вчера мы дали совсем мало - 50%, но Александр Иванович сказал, что дела у нас идут лучше всех звеньев, и мы пообещали дать 100%".

После долгих размышлений, споров, криков и даже слез мы решили перестроить порядок работы, сделать ее коллективной, бригадной. Дело в том, что норму на день отмерял местный бригадир каждому отдельно: отсчитывал, например, по 10 рядов картофельных гряд на одного работника, и каждый сам выкапывал лунку, бросал туда картошку и закапывал. Ряды были длиной до 700 метров. То же самое было с капустой: каждому из нас отмеряли ряды, ящик с рассадой, навоз и воду, и каждый трудился один. Теперь мы решили соединить все виды работ так, чтобы они выполнялись разными людьми, но на одном ряду: берем ряд впятером - одна выкапывает лунку, другая бросает навоз, третья льет воду, четвертая бросает рассаду и ветки, пятая ее закапывает и прикрывает веткой. В бригаде 12 человек, 10 сажают, две поливают рассаду, подносят ее к работающим, подтаскивают навоз и воду. результат получился ошеломляющий: мы выполнили дневную норму за 3 часа работы, и когда я прибежала к Александру Ивановичу с таким сообщением, он отмахнулся: "У тебя все шуточки, Бутовская!" Но я настаивала, потащила его в поле, и тут он быстро оценил нашу сообразительность. На привезли рассаду, навоз, воду, и в этот день, 25 июня мы выполнили 300% нормы. Триумф был небывалый. А накануне, 24 июня, у нас побывали городские власти: зав.гороно Варембуд и мои родители - отец как зав. гор. зем. отделом, мама как депутат горсовета. Она пришла в неописуемый ужас, увидев наши "постели", а зав. гороно нашла, что дети выглядят усталыми, им необходимо отдохнуть, как следует вымыться и вообще пожить в городских условиях. Мы, разумеется, не возражали, но после их отъезда еще работали несколько дней своим новым метедом и посадили всю капусту, какая была в хозяйстве. поэтому меня назначали бригадиром постоянно, т.к. Зоя Ивановна уехала. Кроме того, мы победили в соревнованиях с А.Н. Даниловой, и нам вручиди красное знамя.

Дневник, 1 июля. "Получали мы знамя на халке, когда ехали домой 29 июня. Вручили его мне, я сказала ответную речь, а рыжий сидел на рулевой будке и завидовал". ( Рыжий - Сгибнев, над которым мы продолжали насмехаться )

"И вот мы дома! В городе! Приехали мы все в 9 часов вечера, завтра в 12 уезжаем. Дома я ничего не делаю, только вчера была на огороде, сажали, пололи и поливали, а вечером я и Галька пошли в кино, но его не было - отменили почему-то."

За три дня "отпуска" мы несколько отдохнули от работы, которую выполняли без выходных, и от слишком примитивного быта. Я, Галя и Клара побывали в кино и в парке, где опять увидели Сгибнева, уже на танцплощадке, и скомпрометировали его перед дамой, крикнув: "Либер Энгельхен, привет! Не забывай нас!"

Галя по-прежнему торговала на базаре молоком и овощами, и мать собиралась оправить ее к тетке в Тешкент, так как ей пришла повестка в ФЗО. Галина плакала, хотела учиться в школе, но мать предназначила ей судостроительный техникум, если с Ташкентом ничего не выйдет. Одним словом, со школой у Галины было покончено и ни в какую Хурбу она не собиралась. А Риту Аранович мы так и не видели, т.к. с визитом к ней не ходили. Меня интересовало, где Володя Колтовер, он, как и Рита, был на общегородском школном собрании, где шла речь о сельхоз. работах, и хотя речей не произносил, в отличие от нее, но явно собирался ехать, т.к. записался там же в какую-то бригаду. Роза говорила, что он в Амурской области, в Борисоглебском совхозе, но Галина уверила меня, что он в городе и она его часто видит. Странно! Это мне было непонятно, и яне знала, как нужно относиться к людям, которые так себя ведут, особенно к Рите. Колтовер еще не известно где, а вот она-то дома, об этом нам сказал Петька Соболев, побывавший у нее. Я совершенно не представляла себе, как она будет смотреть нам в глаза, когда мы начнем учиться. Но ее, видимо, это не заботило, она считала себя правой. "Школьники должны учиться, это и есть их работа, после которой полагается отдых". Так она сказала Петру, которого мы тоже встретили в парке, и он сконфуженно поведал о своем разговоре с Ритой. Мы знали, что он влюблен в Риту, хотя никак не хочет, чтобы о нем так думали, но осуждать ее не стал. Меня же больше всего возмущало ее двуличие: высокие слова на собрании, призыв "отдать все силы Родине" - и пребывание дома, когда вся школа на работе. Значит, она говорит не то, что думает - почему, зачем?

Я не могла себе представить, чтобы 15-летняя девочка была расчетливой карьеристкой, сознательной лицемеркой, пытающейся создать себе положение в обществе громкими фразами. Когда и как она этому научилась? Я спросила об этом у Петра, но он отмолчался, и я так и не узнала его мнения. Петр вообще был сдержан, молчалив, скрытен, но умен, и любую ситуацию понимал сразу. И тут просто взглянул на возникшую проблему как на данность, которую не изменить. В парке он был один, без Риты, у которой продолжался "роман" с 9-классником Сергеем Беляевым. Встретившись с нами, он обрадовался, и мы вместе ходили по темным аллеям, разговаривая о хурбинских белах. Парк был молодой, как и весь город, недавно посаженные деревья шумели над нашими головами, на танцплощадке гремел духовой оркестр, но в парке было полутемно, только свет синих лампочек да луны освещал парк: в городе строго соблюдалась светомаскировка. Парк назывался "Ударник" и находился на Аллее Труда, прямо напротив нашего дома, отделенный от него только узколейкой, по котрой время от времени пробегал со свистом паровозик - "кукушка", таща за собой крохотные платформы. В парке на газонах белели и пахли белые звездочки душистого табака, в небе мерцали звезды - те же самые, что и в Хурбе, но сейчас мы были в городе, жили городской жизнью, и она казалась нам уже более привлекательной, чем в начале "хурбинской эпохи": мы устали, нам хотелось отдыха... Но отдыхать было некогда, впереди еще три месяца трудовой жизни. Три месяца! Как же нам их выдержать?

Дневник, 16 июля. " 2-го мы приехали на Хурбу, а 4-го меня, Розу, Кларку и Коссобутского послали на гор. слет стахановцев. Мы приехали только 7-го, за что получили нахлобучку и вернулись в Хурбу, а 11 июля мне снова пришлось как бригадиру приехать на слет, так как я должна была выступить, но не хватило времени. Наша бригада выполняет в среднем нормы на 227%, доходимо и до 309%, а вот сейчас засели: 133-148%, дальше 166% не идет. Безобразие! Жара такая, что терпеть нельзя, работаем утром до 12, после обеда после 3-х часов, иначе невозможно"

И еще одно бремя свалилось на мои плечи - я секретарь комсомольской организации в Хурбе. Это Роза Кушко уезжала и меня назначила, но А.Н. сказала, что нужно выбрать. Ну, вчера собрали собрание, устроили выборы и единогласно выбрали меня. Вчера же был прием в члены ВЛКСМ, приняли 5 человек: Дорошенко - 7-б, Сухареву - 7-б, Тараненко - 7-б, Бугрову - 8-й, Перцеву - 6-д.

Танька Королева мой зам., сегодня повезла анкеты в город на бюро горкома. Приезжала Коваль, велела послать меня, но А.Н. не пустила.

Александра Николаевна была представителем партийной организации школы и курировала комсомольцев. Меня она, естественно, в город не пустила, т.к. я только что оттуда вернулась, да и мне самой надоело туда сюда мотаться: во-первых, поездка сама по себе была делом сложным и малоприятным. Ездили мы или на поезде, который стоял одну минуту, и на высокую подножку вагона приходилось взбираться прямо с земли, т.к. платформ не было, а потом стоять в грязном прокуренном тамбуре и "выяснять отношения" с проводником, если едешь без учителя, т.к. проездных документов мы не имели, или же приходилось пользоваться катером, точнее, баржой, или халкой, которую он тащил, но катер постоянно нарушал расписание, ехать на халке надо было вместе с грузом, который накрывался брезентом, для человека же крыши над головой не было, катер шел медленно, и комаров на нем было столько же, сколько в лесу. Во-вторых, мне, как бригадиру, было уже необходимо все время находиться в бригаде. Одним словом, "командировки" меня не прельщали, и я охотно отправляла в город Таню Королеву хотя и она сопротивлялась, потому что в горкоме ее встречали вопросом: "А где Бутовская? Почему ее опять нет?"

Нами занималась Коваль, не помню, как ее звали, кажется, Валентина; она была секретарем горкома ВЛКСМ по школьной работе и почему-то считала, что секретарь школьной комсомольской организации, должен, как и все, обязательно бывать на всех заседаниях, бюро, конференциях и слетах. Я думала иначе и постоянно получала нахлобучки в горкоме, т.к. мое отсутствие расценивалось, как проявление недисциплинированности, а я никак не могла понять, зачем мне слушать о делах, нас, школьников, не касающихся.

Первые две недели после отпуска оказались плодотворными, как я уже писала: перевыполнение норм, общий энтузиазм, слет стахановцев, но дальше начался сбой. Прежде всего, закончились посадочные работы: все овощи и картошка уже благополучно росли, и теперь их надо было освобождать от буйно растущих сорняков, то есть, полоть, а это работа не только тяжелая, но и скучная, а главное, утомительная своей бесконечностью, т.к. выполотые сорняки тут же появлялись в виде новых и новых порослей. Нещадно палило солнце, до крови кусала мошкара, дальневосточный гнус. Облепит мокрое от пота лицо, проведешь по лицу рукой, снимешь ее, и рука окажется мокрой от крови, которой вдоволь напивалась мошка. А вечером так же жадно на нас набрасывались комары. На полях нам ставили дымокуры - ведра, в которых тлело мокрое сено, испуская густой дым, но домой нам приходилось бежать бегом, опасаясь от назойливых комариных туч.

После визита городских властей несколько улучшился наш быт: солому, в которой мы спали, заменили матрацы из мешковины и подушки, но набиты они были той же соломой, а укрывались мы теперь байковыми одеялами, тоненькими, старыми и потрепанными. Ни о простынях, ни о наволочках, понятно, не было даже разговору, т.к. и то, что было сделано, считалось непозволительной роскошью, и городская администрация в лице моего отца пошла на это под сильнейшим натиском двух женщин: зав.гороно Варембуд (не помню ее имени и отчества) и моей матери, которая сражалась с отцом не как мать, а как депутат. Помню их яростные споры дома, когда я приехала в трехдневный отпуск. "Ты посмотри на нее, посмотри, - кричала мама, - что за вид! Вся исцарапана, ноги и руки, как у кочегара, грязь прямо въелась, а волосы! Их не расчесать даже! Никуда она больше не поедет, не пущу!" - Тут в разговор вступила я: "Что значит не пустишь? Я сама уйду, не беспокойся, пешком уйду по шпалам. А насчет вида - так он у всех такой! Подумаешь, вид! На фронте, небось, еще хуже!" - "Здесь не фронт! - возмущалась мама. - Дался вам этот фронт! Мы-то не на фронте и должны, обязаны жить по-человечески. Нет, я пойду к Стесину! Какие вы коммунисты, если так обращаетесь с детьми!"

Мама была беспартийная, а отец только что вступил в партию, и Стесина, первого секретаря горкома ВКЛ, он, конечно, боялся. А на работе его штурмовала Варембуд, тоже опираясь на Стесина, и отец не выдержал, сдался: начались поиски средств, и вот мы в результате обрели эти постели. Кроме того, около бараков были вбиты столбы и повешены умывальники, куда утром и вечером водовоз привозил воду, и всем нам выдали по куску хозяйственного мыла, а в баню к летчикам нас возили теперь каждую неделю.

Эти нововведения, конечно, облегчили нашу жизнь, однако усталость от непосильной работы давала о себе знать: мы уже не веселились, придя с поля, а просто падали на свои матрацы и спали непробудно до первых звуков рельсового "гонга". На помощь нам вскоре пришла природа: начались затяжные дожди.

Дневник, 19 июля. "Дождь хлещет уже второй день. Вчера мы работали и дали около 300%, и вообще эти три дня мы меньше 200% не даем, взялись по-стахановски. К нам в бригаду дали Зинку Наумову из 8-го класса. Сегодня Кларка и Катька уехали домой. Полина болеет, я завтра дежурная на кухне, так что завтра будут работать 3 человека, если дождя не будет."

Но дождь лил еще два дня, некоторые уехали в город, т.к. работать было невозможно, я уже дежурила и развлекала заболевшую Полю Смирнову, маленькую толстенькую девочку из нашего класса, очень застенчивую и скромную. Болезнь у нее оказалась странной и непонятной: отнялись ноги, она не могла идти и с поля ее привезли на машине. Никто не понимал, в чем дело, и жаловалась она только на боль в пояснице. На другой день она уже ходила, но на всякий случай ее оставили в постели. Поясница же болела почти у всех.

Дневник, 22 июля: "Сегодня я на работе заболела: спина болит, голова разламывается и ноги ломит. Кончила ряд длиной 700 метров и легла в траву, а девчонки за ягодой ушли. Потом загудело 11:30, они пришли меня на обед звать, а как я пойду, если даже стоять не могу. Они провозились со мной до часу, потом кто-то сбегал в контору, за мной пришла машина, но на половине дороги она застряла, и меня до барака довели девчонки. Ужинать я тоже не ходила, мне принесли хлеб и кашу. Пока лежу, и теперь Полька удивляется, на меня глядя".

Однако на следующий день и я, и Поля отправились на работу, и что такое с нами происходило так и не поняли. Видимо, не пытались понять и взрослые, т.к. подобное случалось с несколькими девочками из других бригад. Не знаю, как они, но я боль в пояснице с тех пор ощущала всю жизнь, стоило поработать долго внаклон или поднять чрезмерную тяжесть.

Осложнились мои комсомольские дела: плохо обстояло бело с приемом в члены ВЛКСМ.

Дневник, 19 июля." 21-го будет бюро горкома, а 16-го было совещание секретарей, и Танька сказала, что Горецкий орал и ругал меня на чем свет стоит, о чем, мол, она думает, приняла только 5 человек, еще надо 15, а то мне влетит и на бюро горкома, и на общегородском комсомольском собрании. Сказал, чтобы я приехала немедленно 21-го, и он со мной разговаривать будет. Подумаешь, орел! Почему он Розе слова не сказал, хотя она за целый месяц ни одного не приняла, а я-то секретарь всего 5 дней!"

Александра Николаевна, к которой я обратилась с вопросом, что делать, категорически заявила, что никто больше в горком не поедет, ни я, ни Таня, а с Горецким она будет разговаривать сама.

Но вскоре мы все опять очутились в городе: нам снова был предоставлен трехдневный отпуск. Дневник, 29 июля: "Ура! Сегодня домой поехали три бригады, а 1-го поедем мы, Лабуш и Нина Петровна. Мы Евгеше направили письмо и просили отправить в Амурскую область всю нашу бригаду".

В Амурскую область уехали Роза, Коссобутский и многие другие старшеклассники; туда ехали охотнее, чем в Хурбу. Дело в том, что в Амурской области было не пригородное хозяйство, как в Хурбе, которое финансировалось горисполкомом и имело самые ограниченные возможности для приема и обеспечения школьников. В Амурской области были совхозы и колхозы, вполне зажиточные. Там была солидная техника, значительно облегчавшая работу. Конечно, городу была нужна продукция Хурбы, но Амурская область, в свою очередь, нуждалась в рабочих руках. И поскольку из Хурбы уже часть школьников переместилась в Амурскую область, мы тоже вознамерились туда поехать. Но наши ожидания не оправдались. Дневник, 2 августа. "Мы в городе, отпустили нас сегодня до 5-го. В Амурскую, кажется, никто, и я тоже, не едет. Карточки хлебные не выдают тем, кто с 1928 и раньше, так что Ритке не дали, и ей придется ехать в совхоз." Однако и эта крутая мера не принудила нашу Риту, и в Хурбе она так и не появилась. А мы приехали туда на этот раз не все вместе, а враздробь, кто-то поездом, кто-то катером, но 5 августа все были в сборе. Отпуск на этот раз прошел скучно, т.к. шли дожди. Кроме того, мне пришлось потрудиться на нашем семейном огороде, так как он весь зарос крапивой и лопухами, и настроение было испорчено объяснением с Горецким и его требование прекратить все разговоры об Амурской области. А дальше нас ожидал еще один сюрприз. Дневник, 6 августа. "Вчера приехали Танька с Зинкой наделала большого шума, сказав, что 6- 8 классов не будет совсем, так сказали и в школе, и в горкоме. 13-го будет набор в РУ и ФЗО (РУ - ремесленное училище, ФЗО - фабрично-заводное обучение, т.е. при заводе).

Мы не хотели верить и не могли понять, как же будет существовать школа, если из нее убрать 6,7,8 классы - кто же останется? Но кроме шума, поднятого нашими же девчонками, никто ничего не слышал, и мы продолжали работать. Мы пололи морковь и свеклу, пасынковали помидоры, окучивали картошку, а в один "прекрасный" день нас поставили на табак: его надо было пасынковать, т.е. сбрасывать лишние листья. От дурманящего табачного запаха нам стало так плохо, что мы все повалились на поле, как сжатые снопы. Кружилась голова, тошнило, клонило в сон; руки, облитые табачным соком, намокшие, пропитанные этим соком, не давали нам возможности прийти в себя, да мы и не очень понимали, что такое с нами делается. Однако мы инстинктивно бросались к бочажине с водой - большой яме, образовавшейся от корней вывернутого ветром дерева. Мы попрыгали в эту воду, смыли с себя сок, выполоскали и выжали одежду и понемногу стали приходить в себя. К счастью, табачного духа боялась и мошкара, поэтому мы могли отдыхать без опасения, если только не явится Александр Иванович. Удивительное зрелище ожидало бы его! Но он не явился, я сама пошла к нему и рассказала все, что с нами случилось. Нас немедленно убрали с табака. Потом выяснилось, что работать надо было в марлевых повязках и в резиновых перчатках и что подростков к такой работе вообще нельзя привлекать ни в каком виде. Но факт совершился, с ним оставалось только примириться и порадоваться, что так легко отделались.

Однако не лучше была уборка луковых перьев: лук зацвел, сиреневые цветки распутились на концах тонких луковичных стрелок, все перья луковиц из плоских сделались округлыми, налились соком. Мы срезали ножом эти и цветущие трубки, из них лился сок на руки, на платье, брызгал в лицо, в глаза - мы отчаянно чихали и хохотали, глядя друг на друга. И все мы так пропахли луком, что только спустя много дней нам удалось избавиться от этого запаха.

Однообразие прополочных работ мы отчасти скрашивали при помощи литературы: я, много читавшая, рассказывала, работая, содержание наиболее интересных книг. Рассказывание продолжалось и в бараке, когда укладывались спать. А изобрели мы этот способ отвлечься от скуки будней во время затяжных дождей. Так я рассказала "Обрыв" Гончарова, "Евгению Гранде" Бальзака, "Американскую комедию" Драйзера, "В лесах" и "На горах" Мельникова ( Печерского ). Польза была двойная: и развлекательная, и познавательная. Одновременно мне приходилось усиленно заниматься комсомольской работой. Правда, она уже сводилась к приему в члены ВЛКСМ, все остальное, т.е. политинформации, сбор членских взносов оказались незвозможными из-за отсутствия газет и денег. Я понимала, что это опять приведет меня к столкновению с Горецким и готовилась к нелегкому разговору: предстоял приезд Коваль.

Но мы встретили ее сообщением о приеме в комсомол 7 человек. 19 августа я провела комсомольское собрание. Шел дождь, и мы собрались в бараке при свечке. Приняли Петра Соболева, Миру Архипову, Нину Скрипченко, остальных не помню и в дневник не записаны- видимо, из других бригад. Теперь нужно было доставить их всех в город вместе с документами. Возник вопрос: кто с ними поедет? Коваль требовала, чтобы приехала я сама, потому что Горецкий хочет говорить именно со мной. Но ехать должны те пятеро, принятые раньше, чтобы получить комсомольские билеты. А кто будет работать? Так поставил передо мной вопрос Соловей, и я согласилась, что работать будет уже некому. Что же делать? После долгих раздумий решили: никто никуда не поедет до конца месяца, будем работать. Но и с работой шло не все гладко, так как основное было сделано. Дневник, 14 августа: "Осталось прополоть морковку, завтра или послезавтра кончим, а что потом - неизвестно. Силосовать рано, машины чинить - не наше дело. Говорят, в отпуск уедем раньше, числа 22-го. Ну, до 22-го какую-нибудь работу найдут.

Работу нам действительно нашли: собирать граблями и переворачивать скошенное сено, однако не успели мы освоить этот новый вид деятельности, как на нас свалилось нечто неожиданное. Дневник, 21 августа: "Караул! Меня в ремесленное взяли!! Клянусь своей бородой, взяли! Вчера Качаев приехал, в контору всех вызывали по одному. Я ждала, ждала, потом плюнула и влезла без очереди. Взяли. Дали путевку. Записали, что доброволец. Какой к черту доброволец! Кларке не дошла очередь, Зинке тоже. Взяли еще Катю и Надю, завтра или послезавтра поедем, 24-го надо явиться в училище на Дземги. Вот как здорово!"

Лев Качаев был секретарем горисполкома, я его хорошо знала, т.к. он бывал у нас дома, дружил с отцом, однако в сложившейся ситуации мы держались официально, как незнакомые. Всего в РУ было принято около 30 человек. Это училище готовило токарей по металлу. Профессия токаря меня абсолютно не привлекала, я вообще еще не помышляла ни о каких профессиях - я хотела учиться и любила учиться. Поэтому неожиданный поворот на моем жизненном пути поверг меня в отчаяние. Однако постепенно остывая от первых, самых острых переживаний, я начинала осмысливать развернувшуюся передо мной перспективу и находить в ней все более привлекательные стороны: во-первых, в Ру тоже чему-то учатся, пусть это и не те же предметы, что в школе, но все равно - учеба, а во-вторых, токарь по металлу будет работать на заводе! Строить корабли! Это же так нужно! Это почти все равно, что фронт! Чудесно!

В таком настроении я появилась дома 24 августа и сообщила своим родителям о своем уходе в РУ с восторгом. Но они моего восторга не разделили - напротив, на мою голову посыпались упреки в глупости и легкомыслии, т.к. им уже было известно, что я "доброволец": Качаев был у нас и рассказал о моем рвении. Потом несколько дней у нас дома шли "бои" отца с матерью: мама доказывала, что нельзя закрывать старшие классы в школах, нельзя всех подряд штамповать токарями - нужно думать о будущем, стране понадобятся образованные люди, когда закончится война. Я слушала эти споры, пытаясь понять свое положение: срок явки в училище давно прошел, путевку отец у меня отобрал: по его словам, набор в РУ приостановлен до 1сентября, и никто из тех, кто был взят, пока не должен туда идти. Мои попытки выяснить что-то в школе ничего не дали: Евгения Павловна была в Амурской области, в школе шел ремонт под руководством завхоза. Не помогли и встречи с подружками, потому что часть из них вообще не имела путевок в РУ, а те, кто имел, побывали в училище, но там их не "ждали". Кончилась вся эта неразбериха приездом Евгении Павловны, ее гневными выступлениями в гороно, в горкоме, на партконференции, и 3 сентября мы все вновь благополучно отбыли в свой Хурбоград, напутствуемые заверениями, что 6, 7, 8, 9 классы в школе будут и все мы будем продолжать учиться.

Последний месяц наших сельхозработ мы одолевали уже с трудом: сказывались усталость, накопленная за лето, тоска по дому, по привычной жизни в семье, в нормальных бытовых условиях. И хотя природа одарила нас прекрасной погодой, настоящей золотой осенью, длившейся всю первую половину сентября, хотя в нашем рационе в изобилии появились овощи и нам даже разрешали по вечерам испечь в костре несколько картофелин - мы жили и работали уже без энтузиазма. Нестерпимо было слышать по утрам надоевший и ненавистный металлический звон рельса - нашего гонга, которым нас будили и отправляли на работу, с великим трудом мы пробуждались от тяжелого сна, преодолевали боль в пояснице, в руках, во всем теле, нехотя брели в столовую. В головах у всех неумолчно звучала одна и та же мысль: "Домой! Скорее бы все кончилось! Домой!" Устали и наши учителя и не находили слов, чтобы нас подбодрить и утешить. Но мы сами для себя искали точку опоры, а она была все та же : мы работаем для фронта, овощи нужны городу, заводам, флоту, а они обслуживают фронт - значит, и мы тоже. Надо работать! Из последних сил, но работать! И мы работали, но каждый день зачеркивали один день в нашем календаре, который мы написали на стене мелом, и радостно кричали: "Осталось 18 дней! Осталось 14 дней!" Преполагалось, что мы уедем 28 сентября, если к тому времени уберем с полей все. А убрать надо было и картошку, и морковь, и турнепс, и лук, и свеклу. Убирали вручную, только картошку выкапывала картофелекопалка, на которой ездил не Соболев, а кто-то из бывшего 8 класса. Соболев же в сентябре работал в каком-то другом хозяйстве - Шарголь или Хапсоль, что-то в этом роде. Конечно, при всей нашей усталости юность брала свое, и мы радовались не только своим успехам в поле, но и хорошей погоде, не жаркому, теплому солнышку, которое уже не жгло нас беспощадно, как летом, а согревало, успокаивало, мирило с жизнью, и во время коротких перерывов мы с удольствием грелись в солнечных лучах, следили за легкими облаками, плывущими в чистом и синем небе, слушали птичий щебет; иногда мы уходили в лес, искали грибы и вечером вместе с картошкой пекли их у костра. Нам было строго наказано не больше двух-трех картофелин на каждого - и мы свято выполняли это требование, но не из страха наказания, нет: мы тоже были абсолютно убеждены, что должны, обязаны как можно больше отдать, но как можно меньше взять. Мы все были воспитаны на приниципах наибольшей самоотдачи. Эти принципы не внушались нам в поучительных беседах - у нас вообще не было такой воспитательной работы, где воспитание делилось на эстетическое, нравственное, трудовое и т.п., как это было в 60-80-е годы, когда я работала в школе - нет, нас воспитывали не теорией, а практикой, самой жизнью. По принципу самоотдачи жили и работали наши родители и учителя; Я видела, что отец был на работе с раннего утра до полуночи, работал и в выходные дни; что мама, будучи депутатом горсовета, работала в пошивочной, вечерами ходила по домам своих избирателей, а ночью читала депутатскую почту. А учителя наши целыми днями находились в школе, помогая отстающим, консультируя желающих поглубже изучить какие-то вопросы. И все лето, вместо отпуска, учителя наши работали вместе с нами. Да и все вокруг нас работают так же, не жалея ни времени, ни сил, ни здоровья, не думая при этом о личной выгоде о пользе для себя. Такие тоже были, но к ним и отношение было принебрежительное. Вот в нашем классе четко обозначилась личность такого человека, живущего для себя - это Рита Аранович. Мы ни разу не видели ее за все лето, но знали, что ни в одно из хозяйств на сельхозработы она на ездила. Теперь нам предстояло решить, как мы будем к ней относиться, если окажемся в одном классе. Клара была решительна и категорична: "Я с ней даже не поздороваюсь!" Таня возражает: "Но мы же не знаем, почему она не работает! Может быть, она больна!" - Клара фыркала: "Больна! А с Сережкой под ручку гуляет, ее видели! Больна!" Вопрос оставался открытым, нужно было дожить до 1-го октября, чтобы узнать, как обстоит дело. Меня интересовал еще и Володя Колтовер: где он? Неужели тоже не работает? Из Амурской области пришло известие о том, что двух его одноклассников, Новикова и Кондратьева, взяли в армию и даже домой не разрешили съездить. Но они 1924 года рождения, а Колтовер 1925 года, значит, в армию его не взяли, хотя в Амурской области его тоже нет... Это странно, ведь он собирался ехать!.. Зато неизменно трудился в Хурбе злополучный Энгель Сгибнев, уже без своего друга. Работал он с лошадьми: кормил их, пас, водил на водопой и лихо носился верхом, с опаской поглядывая в нашу сторону, хотя мы больше не задирали его. Работали также два его одноклассника, Борис Корешков и Владимир Леванский. Оба были бригадирами и работали в поле. Она сразу стали у меня на комсомольский учет, т.к. все лето их не было в Хурбе и взносы за лето она уплатили в школе. На мой вопрос, где они были летом, Борис ответил: "Военная тайна!" Потом, уже когда начался учебный год, я узнала, что они были на военных сборах на другом берегу Амура. Борис готовился к уходу в армию, он был 1925 года рождения, а Леванский годом моложе, но военную подготовку проходили оба одинаковую. Я знала, что Борис пишет стихи и пользуется вниманием учительницы литературы 9-10 классов Валентины Васильевны Кожухиной, вниманием, конечно, профессиональным: она помогала ему в стихитворстве и рекомендовала его стихи в школьную стенгазату. Леванский же увлекался спотром, бегал, прыгал, хорошо ходил на лыжах. В их бригадах были ребята из разных классов, а после, 13 сентября к нам прибыло еще и пополнение: ученики 26-й школы. Их сопровождала молоденькая учительница начальных классов.

И сразу все наши бригады были переформированы с таким расчетом, чтобы новенькие оказались под нашим началом. Мы были старше, имели опыт работы, а пополнение наше впервые участвовало в сельхозработах, т.к. все они родились в 1930 году, им было всего 12 лет, они прешли в 6 класс. Наша бригада была расформирована, нас назначили бригадирами, но если в других бригадах преобладали старшие, то мне достались одни малыши.

Дневник, 11 сентября: "Я умираю, отправляюсь на тот свет без пересадки: у меня так болит спина, что не могу ни охнуть, ни вздохнуть. Дали мне звено из 10 человек, из "своих" там только Аня Ильина и Люба Русакова , а остальные - малыши-пятиклассники с 1930, из 26-й школы. Я с ними замучалась совсем: они и ведра с картошкой поднять не могут , насыпали по полю 14 куч картошки вместо 3-х, пришлось всем вместе стаскивать, и полдня потеряли. Сегодня я на работу не пошла, так как не могу даже подняться, и с ними ушла Мира Архипова. Я вот попрошусь из бригадиров и пойду в бригаду Нины Скрипченко, если останусь жива. Там и Ольга, и Клара. Погода чертова, дождь, ветер, холод."

"Малыши", оказавшиеся в моей бригаде, были слабы не только физически, но и душевно: по ночам они плакали, тоскуя по дому, страдая от боли во всем теле, а днем при виде необозримой длины картофельных рядов, приходили в отчаяние. "Свои" девочки - Аня Ильина и Люба Русакова - хоть и привыкли уже к полевой страде, т.к. работали все лето, но были всего на один год старше пятиклассников. мы буквально выбивались из сил, стараясь выполнить дневную норму, но 20 сентября я опять свалилась, и встал вопрос об отправке меня в больницу. Я не соглашалась: спины болели у всех, силы были на исходе и только кпорство и чувство болга держали нас в поле. И все же мне пришлось день "отлежаться", потом дежурить на кухне, а затем мелькнуло несколько теплых, сухих, солнечных дней, и мне удалось дотянуть до конца и уехать вместе со всеми 27 сентября, в воскресенье. Но отдыхать не пришлось.

Дневник, 28 сентября, понедельник. "Опять я в горком влипла с ведомостями, отчетами и прочей чепухой. Вот приедет Роза, сдам ей все дела, пусть разбирается." Комсомольская работа, сводившаяся к заполнению множества бумаг, заседаниям и совещаниям, раздражала меня. Мне хотелось деятельности, дел практических, влияющих на жизнь. В этом смысле работа в поле была для меня комсомольской работой. Но отчеты, ведомости, протоколы - нет, это не по моей части, как и руководство вообще. Я тяготилась своими обязанностями комсомольского секретаря, необходимостью проводить собрания, отчитываться, требовать отчеты от других комсомольцев; так же тягостны были для меня и обязанности бригадира: выводить бригаду в поле, определять рабочие места, следить за дисциплиной, за выполнением нормы - одним словом, руководить, командовать. Но самодисциплина брала верх над эмоциями, и я добросовестно делала все, что от меня требовалось, изредка попадая впросак от недостатка опыта.

Проведенные в Хурбе черыте трудовых месяца снова оказались хорошей жизненной школой. Мы научились владеть своими эиоциями, не раскисать, превозмогать боль, уныние, тоску, искать и находить сиюминутную радость в рознообразных проявления жизни: в хорошей погоде, в ароматах цветущих трав, в журчании ручья, в задушевных разговорах, в дружбе. Именно тогда у меня возникла дружба с Ниной Скрипченко и Мирой Архиповой - дружба, длящаяся всю жизнь. Давным давно скрылись в неизвестности, исчезли даже из памяти мои одноклассницы, с которыми училась и окончила среднюю школу. И только Нина и Мира остались и по сей день дорогими и близкими людьми. Обе они были как-то особенно душевно чисты, по-хорошему романтичны, жизнерадостны и жизнелюбивы, обе любили шутки, юмор, но были очень серьезны в важнейших жизненных вопросах, исключительно добросовестны и честны с любом деле. Добрые, заботливые, отзывчивые, они всегда были по-настоящему надежны и преданы друг другу и одарили этой преданностью и меня, где бы я не находилась , чтобы со мной не приключилось, хотя училась я двумя классами старше и невольно сказывалась в иной среде. Начинался новый учебный год, 1942- 43-й, в котором нас ожидала большая совместная работа. Учебный 1942- 43 год начался вовремя, т.е. 1 октября, как начинались в военное время все учебные годы. Евгения Павловна собрала школй на митинг; речь шла, конечно, о положении на фронте, а оно по-прежнему было тяжелым: немцы проникли далеко вглубь страны, армия собирала силы для отпора. Все это касалось и нас: нам предстояло не только учиться, но и учавствовать в строительстве города, в различных военных мероприятиях ( учебные тревоги, ночные дежурства ), изучать военное дело; 8-10-е классы уже изучали его по полной программе, чтобы в случае призыва в армию быть готовым к участию в бою. Но трудности были впереди, а сейчас, в первый день занятий, мы все были охвачены радостью встречи со школой, с товарищами, с учителями. Они собрались еще не все: целая группа старшеклассников, где была и Роза Кушко, все еще находилась в Амурской области; не приехала и Надежда Николаевна, наш классный руководитель. Учители были отчасти прежние: историю вела Анна Лукинична Лабуш, литературу - Зиновия Федоровна Карабанова, а вот географом, вместо Натальи Ильиничны, стал Веретенников (имени и отчества не помню). Выбыл на фронт математик, учивший нас в 7 классе, его сменила Александра Николаевна Данилова, работавшая с нами в Хурбе. Сильно изменился состав класса: из четырех 7-х классов образовался один 8-й, состоявший из 36 учеников. Преобладали девочки: ребыта устроились на работу. В те годы обязательным было семилетнее образование, а дальше учились кто как мог и как хотел. Многие поступили в судостроительный техникум, а работать устраивались, в основном, на заводы. Класс стал незнакомым, приходилось осваиваться заново. Но наша компания почти вся сохранилась, только Галя Хаустова ушла в техникум. И особняком стояла Рита Аранович: она все лето провела в городе, и мы никак не хотели простить ей этого. Она, чувствуя это, держалась надменно, однако все же обратилась ко мне с вопросом, кто секретарь комсомольской организации и кому платить взносы. Узнав, что секретарь я и платить нужно мне, молча с изумлением посмотрела на меня и отошла. Мы же решили с ней вообще не разговаривать.

В первый учебный день мы вдоволь набегались по школьным коридорам и лестницам, освоили новое помещение класса (на третьем этаже вправо от главной лестницы), нашли себе в классе удобные места и просидели на них 4 урока. Это был четверг. А в понедельник, 5 октября, появилась Надежда Николаевна, состоялось классное собрание и классоргом, вместо меня, выбрали Сергея Васильченко, новенького. Кроме того, вернулась из Амурской области Роза Кушко, что меня обрадовало безмерно, т.к. я очень тяготилась неопределенностью своего положения: формально я была секретарем комсомольской организации, но не вела никакой работы, т.к. была избрана временно, на период сельхоз- работ, и теперь не знала, что делать. Поэтому в моем дневнике появилась такая ликующая запись: Дневник, 5 октября 1942 года. "Ура! Роза приехала! Ура! Мы сегодня с Кларкой отправились ее искать и нашли. Налетели на нее, чуть с ног не сбили. Завтра я отдам ей взносы и все эти треклятые ведомости, а она с горкомом разделается. И все с рук долой, ура!" Однако работа продолжалась: Роза привлекла меня к разбору учетных карточек в горкоме: Дневник, 6 октября 1942 года. "Сейчас пришла из горкома, перебрали и записали всю нашу школу и насчитали 102 человека, включая каких-то военных комендантов и инспекторов бюджета с 1904, 1911 года рождения. Как и зачем они попали в нашу школу, остается загадкой. Завтра буду работать в комнате комитета, и завтра же соберем с Розой нашу группу и выберем группорга." И тут мне опять "повезло". Дневник 7 октября 1942 года. " Вот это да! Я группорг! Тьфу! Ну, дернула нелегкая Петьку выдвинуть мою кандидатуру! Все рады случаю и руки вверх. Вот уж чего не ожидала!"
Избрание группоргом было для меня неприятной неожиданностью. Я упорно не хотела занимать командные посты, а меня так же упорно на них выдвигали. И когда 8 октября 1942 года на отчетно-выборном комсомольском собрании меня предложили избрать в комитет комсомола школы, я так отчаянно "взбунтовалась", что на мою сторону встала присутствовавшая на собрании В.Коваль. Она одобрительно отозвалась о моей работе в совхозе, но поскольку я уже избрана группоргом, мою просьбу об отводе следует удовлетворить, и я успокоилась. Собрание проходило, как отчет о летней работе комсомольцев в разных сельхозпредприятиях: школа работала в Амурской области, и в пригородных хозяйствах: Хурба, Шарголь, Хапсоль. Было отмечено, что комсомольцы работали добросовестно, не было ни одного случая нарушения дисциплины, дезертирства, симуляций; школьники работали дружно, к работе относились заинтересовано, помогали друг другу, соревновались. Однако ни слова почему-то не было сказано о тех, кто оствался на лето в городе. Таких было двое: Рита Аранович и Володя Колтовер. Володе досталось от Коваль за другое: он заявил, что не имеет времени заниматься общественной работой, так как собирается в декабре уйти в Военно-Морское училище, поэтому изучает английский язык. Ребята засмеялись, а сидевшая рядом со мной Оля Ефремова, его одноклассница, прошептала: "Хвастун! Он и с немецким-то не может справиться!" Коваль назвала его эгоистом, но не настаивала, так как 10-классники подлежали призыву в армию и могли уйти в любой момент. А с Аранович мы "расправлялись" по-своему: бойкотом, который, впрочем, плохо получался, потому что сама школьная жизнь нас толкала друг к другу и принуждала к общению.

Прежде всего, не хватало учебников; библиотека выдавала один учебник на нескольких учеников, и мы должны были передавать его друг другу или заниматься вместе. Мы с трудом приспосабливались к таким условиям подготовки уроков.

Дневник, 6 октября 1942 года. "Сегодня у нас по алгебре четверо схватили "плохо" и Кларка в том числе. Нам с ней на двоих дали учебник Киселева, я его взяла, а она не учила. Надежда Николаевна пришла, раскричалась на нее." Так же было и со мной, хотя обошлось без неприятностей.

Дневник, 4 октября 1942 года. "Сижу, зубрю географию, литературу уже выучила, а вот по алгебре задачника нет. Идти за ним далеко, на улице дождь." Но плохих отметок у меня все-таки не было, и вообще я их почти никогда до сих пор не получала. Нужно сказать, что наши знания в те годы оценивались по пятибальной системе, но не цифрами, т.е. вместо 5 было "отлично", вместо 4 - "хорошо", 3 заменялось "посредственно" или "пос", вместо 2 ставили "плохо", а вместо 1 - "очень плохо". И, нужно сказать, требования были высокие, задания на дом обширные, работа над ними была многочасовая и при этом никто никогда даже не слышал о том, чтобы в подготовке уроков кому-нибудь помогали родители, как это стало происходить через 15-20 лет. И дело было не только в том, что родители в большинстве своем не имели среднего образования - нет, даже ученикам, родители которых имели высшее образование, помощь они не оказывали. Причины были чисто психологические: дети стремились к самостоятельности, родители их в этом поощряли. И мне случалось по несколько часов корпеть над задачей по математике или физике, решать ее даже во сне, вскакивать утром спозаранок, чтобы еще раз пошевелить мозгами, но ни разу в жизни я не обратилась при этом за помощью, и когда мама, уже после полуночи, заглядывала ко мне в комнату и спрашивала: "Все сидишь?", я отвечала: "Сижу", и мама оставляла меня в покое. Но что происходило, если задачу так и не удавалось решить? Тогда помогали товарищи, одноклассники, у которых знание математики или сообразительность были выше. Однако помогали по-разному: одни просто давали списать, другие подробно объясняли и добивались понимания. И обратиться к товарищам было не стыдно, мы все были на равных и помогали друг другу охотно, кто по физике, кто по математике, а кто по гуманитарным предметам. Я математику не любила, занималась ею неохотно и выше "хорошо" не получала, за помощью обращалась к Ларисе Хлебниковой: у нее был настоящий математический ум, она с блеском решала самые сложные задачи. Я считалась наиболее авторитетным консультантом по русскому языку и литературе, писала я всегда без ошибок и, даже не зная правил, инстинктивно могла объяснить написание любого слова. Я очень любила и хорошо знала литературу. Впрочем, литературу в те годы все знали хорошо, так как единственным увлекательным занятием в часы отдыха было чтение; кроме того, учителя требовали знания текстов произведений, именно текстов, которые мы зачастую просто пересказывали на уроке, стараясь сохранить стиль писателя; эта форма изучения литературы так и называлась "Пересказ близко к тексту", т.е. устное изложение. Помимо знания литературы, такой пересказ развивал память, обогащал речь, пробуждал или усиливал интерес к художественной литературе. Многое мы учили наизусть, знали поэмы Пушкина и Лермонтова, часто в классе вслух "по ролям" драматические произведения. Программа в 8-м классе была обширная, мы знакомились со "Словом о полку Игорева", с поэзией Ломоносова, с драматургией Сумарокова, затем изучали Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, имея возможность, таким образом, представить себе литературу как исторический процесс. Кроме русской, в программу входила и европейская литература, включая древний эпос ( "Песнь о Роланде", "Сага о Нибелунгах" ), затем комедии Мольера, философские фрагменты из произведений Вольтера, Дидро. Уроки вела молодая веселая учительница Зиновия Федоровна, очень любящая свою профессию. Высокая, полная, с черными косами вокруг головы, с большими выпуклыми глазами, она охотно "болтала" с нами на переменах и после уроков о наших школьных делах, но на уроках была строга и требовательна.

А вот математик, Александра Николаевна Данилова, наоборот, была снисходительна и слишком торопилась помочь, объяснить, растолковать; она готова была отвечать на бесконечные вопросы, многократно разъяснять одно и то же, каждый раз спрашивая, понятно ли, или нужно разъяснить еще раз; предлагала остаться после уроков, чтобы снова повторить и закрепить материал.

Так же "возилась" с нами и учительница химии, Александра Петровна (фамилии не помню). Молодая, очень маленького роста, полная, розовощекая, она похожа была на девочку - и, как девочка, старательно и подробно объясняла свой предмет. Учителя знали материал хорошо, владели им свободно, на любые вопросы отвечали без запинки, ежедневно приходили по вечерам в школу для консультаций, и мы с их помощью глубоко и основательно осваивали школьную программу, хотя сейчас мне даже трудно представить, где мы брали для этого время, так загружена была наша шшкольная жизнь, так мы были поглощены ею, и наша общая работа была самым сильным сближающим нас фактором. Дело в том, что при всей занятости уроками, учебой, еще больше времени отнимали общественная работа и военная подготовка, неразрывно связанные между собой: комсомольская огранизация фактически руководила всей постановкой военного обучения в школе. Сначала все занятия на уроках вели военруки - отставные командиры, но они часто менялись, т.к. обучать школьников и школьниц оказалось нелегко: мы не воспринимали всерьез наших наставников.

Дневник, 2 октября 1942 года. "Какой у нас военрук смешной! Пришел, сел на табуретку, уперся руками в стол и давай качаться! Табуретка на одной ножке вертится, а он, как заводной, из стороны в сторону. Мы с Кларкой чуть не лопнули от хохота, он даже нам замечание сделал, говорит, что таким взрослым девушкам неприлично вести себя так на уроке военного дела. Подумаешь! А вертеться на табуретке разве приличнее? Уж молчал бы сидел! Харитон Ефремович Дегтярев - вот как его зовут!"

Уроки военного дела были ежедневно, трижды в неделю - сдвоенные часы. Программа состояла из строевой подготовки, ходьбы на лыжах, изучения винтовки и пулемета, гранатометания, стрельб, даже штыкового боя и ночных караульных служб. Но щанятия шли плохо, т.к. наши учителя просто не умели нас научить: военрук показывал нам, например, как разобрать винтовку, затем приказывал: "Начинайте!" и на этом обучение заканчивалось, т.к. мы с одного показа ничего не воспринимали, и поднимался страшный шум, доводивший военрука до белого коления.

Дневник, 6 октября 1942 года. "По военному винтовку изучали в кабинете, только шум на уроке был, ничего не слышно. А военрук лопух какой-то: "Тише, товарищи, вы уже военные люди, 8-й класс." И по столу прикладом стучит, а толку никакого, все орут и смеются. Следующий урок строевая будет. Нас разбили по отделениям, я в третьем, командир у нас Петька Соболев ( какой-уж из него командир! ). В нашем отделении 4 девочки и все мальчики - всего то их 5: Чурашов, Васильченко, Соболев, Леонтьев и Циркун. Во втором отделении командир Кларка, в первом - Катя Круподерова."

Наконец военруки поняли, что нужна кропотливая работа с каждым, и тогда дело пошло на лад. У военруков появились помощники из ребят, они учили девочек, а потом за дело крепко взялась комсомольская организация. Но это произошло далеко не сразу; сначала нам пришлось пережить всеобщую мобилизацию в РУ (ремесленное училище) и ФЗО (фабрично- заводское обучение). Эти формы профессионального ускоренного обучения были созданы при заводах города для подготовки молодых кадров, т.к., несмотря на бронирование работников оборонных заводов, оттуда периодически уходили на фронт и добровольцы, и призывники, поэтому не хватало рабочих рук, поэтому горокм ВКП принял решение закрыть в нескольких школах 8-9-е классы и мобилизировать учеников на обучение рабочим специальностям. Мы узнали об этом не сразу; сначала до нас только доходили неясные слухи: Дневник 14 октября 1942года. "Караул! Идет поголовный набор в РУ и ФЗО! Спасайся кто может!" Затем появились первые "жертвы" набора.

Дневник, 17 октября 1942 года: "Марию Крупину в РУ забрали, Миру Ахипову тоже. Вот безобразие-то еще! А завтра воскресник в 8:30 утра около горкома ВЛКСМ."

Но воскресник не состоялся: среди 8-9-классников началась настоящая паника, т.к. никто не знал толком, будет он учиться вшколе или нет. Некоторые, юросив школу, кинулись в техникум, в том числе, моя подружка Клара и наша одноклассница Катя Круподерова. Там уже учились наши ребята: Володя Головко, Виктор Антипов, Сергей Коновалов. С начавшейся паникой ушел и Виктор Циркун. Оставшиеся недоумевали: что делать? но по инерции продолжали учить уроки и выполнять все свои обязанности, которых было немало: меня, например, назначили в 4-й класс пионервожатой, и я совершенно закружилась, проводя сборы, выбирая звеньевых, организуя тимуровскую команду; одновременно вела работу со своей комсомольской группой, куда, кроме 8-классников, входили Нина Скрипченко и Мира Архипова, учившиеся в 6-м классе. Теперь группа могла и развалиться: взяли в РУ Миру, собирался в техникум Соболев. Мы понимали, что положение крайне тяжелое и напряженное, война приобрела затяжной характер, огромные пространства нашей страны заняты врагом. В городе было введено угрожаемое положение: ждали вступления в войну Японии. Мы, как могли, помогали взрослым. Дневник, 15 октября 1942года. "Вот... собралась в школу, а тут радио заговорило и гудки заорали: воздушная тревога. Сегодня ночью, с 4-х до 6-ти утра я дежурю около дома вместо мамы. Вот здорово! Завтра на уроке спать буду" (мама была депутатом горсовета и дежурила в горисполкоме). Мне же на дежурстве около своего дома пришлось следить, как соблюдается светомаскировка.

Дневник, 16 октября 1942 года. "А я дежурила ночью, с 2-х до 5-ти утра. Замерзла, с каким-то военным поругалась из-за света в коридоре, и лазили мы с ним по всем этажам, ища рубильник-выключатель. Потом он меня заставил разбудить Скляренко и сказать ему, чтобы погасил свет, а Скляренко так рявкнул на меня из-за закрытой двери, что я кубарем скатилась со второго этажа. Но свет он все-таки погасил."

Михаил Михайлович Скляренко в годы войны был секретарем горкома партии; его жена Лидия Ильинична Гальченко, преподавала математику в 5-7 классах, дочь Клара училась в 1 классе, сын Владик был в детском садике. Они был нашими соседями, мы жили в одном подъезде - наша квартира находилась на 1 этаже, квартира Скляренко - на втором, над нами. Инцедент разбирался дома, но пришли к заключению, что я права. Дежурить приходилося впоследствии неоднократно, за светомаскировкой следили строго, к военной угрозе относились серьезно, как взрослые, так и школьники. Так же серьезно и добросовестно мы выполняли комсомольские поручения. Дневник, 21 октября 1942 года. "... сегодня выпал снег и очень холодно, а я ходила, на 3-ю Парашютку искать пропавшую комсомолку. Найти-то я ее нашла, но отморозила обе щеки."

"Пропавшая комсомолка" - не снявшаяся с комсомольского учета при перемене места или при отъезде. В горкоме ВЛКСМ нам поручали их найти по имевшимся адресам и выяснить, где они работают или учатся, остаются ли в рядах ВЛКСМ или выбывают; выбывали обучно девушки с выходом замуж. Эти "поиски" горком организовывал для наведения порядка в учете, в статистике, где не должно было оставаться "мертвых душ", и нам часто приходилось выполнять подобные поручения.

Но начавшая наконец мобилизация школьников в РУ и ФЗО надолго выбила нас из колеи повседневной жизни и привычных школьных забот. Дневник, 23 октября 1942 года: "Ох! Мамочки! Что творится на белом свете! Прихожу я сегодня в "класс" (осталось 16 человек!), все сидят и громогласно ораторствуют. Спрашиваю, в чем дело. Отвечают: все ушли В РУ и 8-го и 9-го классов не будет. Как не будет? Так... Не будет и все тут!

Пришла Надежда Николаевна, долго рассуждала о Родине и патриотизме и сказала, что многих из нас еще возьмут, это нужно и необходимо. Ну, мы все это понимаем. И вот на уроке военного дела к нам постучался Соловей, сказал что-то военруку, тот рявкнул: "Встать!", мы построились и пошли за Соловьем. В канцелярии нам выдали карточки медосмотра, на медосмотре я оказалась годна по всему, кроме зрения (0,2), мне выдали путевку и я ремесленник РУ №6!!! Каково! От 8-го и 9-го классов осталось одно название - забрали всех до одного!!! Остался один 10-й класс! Вот дела-то! Учителя все злые ходят, говорят: "Не может этого быть!", а чего там "не может быть", когда уж и путевки на руках. И роза ходит растерянная, восклицает только: "Милые мои, да что же это такое?" А дома у нас что поднялось! Мама плачет, философствует о "первом ударе войны, который обрушился на нашу семью", но она понимает, что это необходимо, и смиряется. Отец же взбушевался, побежал звонить в школу, к Качаеву, но не дозвонился никуда. Решили, что делать нечего, я пойду в РУ, если 8-го класса не будет. Через 6- 8 месяцев я получу профессию токаря и пойду на завод. Ура!! Бомбы и снаряды буду делать! Ура! А лет 20-ти опять сяду в 8-й класс

Но оказалось, что далеко не все еще решено. Вечером, сидя в своей комнате за чтением (все учебники были уже сложены в шкаф, уроки исключены из обихода, можно было просто сесть и почитать для удовольствия, не для уроков) я вдруг услышала разговор матери по телефону, она говорила счастливым радостным голосом и упоминала мое имя.

Дневник, 23 октября 1942 года. "Я вскочила и пошла к ней, а она говорит: "Спасибо, большое спасибо, Евгения Павловна", и вешает трубку. Я даже закричала: "Что это такое?", а она смеется и говорит: "Евгения Павловна звонила и сказала, чтобы завтра шли в школу, и скажи это своим подругам. 8-й, 9-й классы не закроют, и вы все будете учиться!"

Но, как ни странно, я не обрадоваласью. Ну, что это за безобразие! Уж если учиться, так учиться, а если в РУ, так в РУ, что-нибудь одно. А теперь еще и попрекать станут на каждом шагу: "Вот вы учитесь, а на западе" и т.д. Нет, если опять заберут в РУ, я уйду. А то в совхозе взяли - школа оставила; в школе взяли - опять отставка."

Однако и это был не конец: Дневник, 24 октября 1942 года. "Тысяча чертей! На что это похоже! Сплошное издевательство да и только! Прихожу я сегодня в школу, а там, кроме меня, еще 11 человек. Пошли мы "немцы", в свой 41-й кабинет, а навстречу Евгеша и Соловей: "Идите в свой класс!" Мы оправились обратно, сели за парты, и Евгеша говорит нам, что, мол, так и так, вы будите учиться, сам Мельник это сказал, только учиться нужно на "отлично" и "хорошо" (Мельник - первый секретарь горкома). Ну, что ж, мы обрадовались, конечно, но на 4-м уроке, на физике, опять является Евгеша и заявляет: "Сейчас вы пока учитесь до 1 ноября, а если не хватит кадров для РУ, то, как это ни печально и прискорбно, 8-й и 9-й класс придется закрыть, и вы все пойдете в РУ. А сейчас пока спокойно учитесь, не разбегайтесь никуда, ждите своей участи." Во! Ждите! Интересная перспектива!"

Дневник, 26 октября 1942 года. "Ох, ну когда все это кончится? Приходили сегодня в школу все 14 человек, сидим в классе, ждем учителя. А никто не идет. Мы струсили (20 минут прошло после звонка) и оправились гулять. Заглянули в 9-й класс, а там никого нет! Тут уж мы решили, что они давно в РУ, их вычеркнули из школьных списков и нас тоже, поэтому к нам и учителя не идут. Побежали в учительскую и там вспомнили, что в понедельник у нас 1 урок всегда пустой! А у 9-го по расписанию физика. Пошли в физ. кабинет проверять - торчат кое-где головы за партами. Ну, мы успокоились, пошли в класс. А на перемене смотрим - 9-го класса нет. Звонок на урок- их нет! Всполошились, побежали их искать - безрезультатно. Налетели на Евгешу, она сказала, чтобы мы шли туда, куда ушел 9-й класс. А куда он ушел? К Горецкому. Боже! Что делать? Решили тоже идти к нему. А тут пришел 9-й класс. Одетые и портфелями. Спрашиваем, где они были, отвечают: "Дома сидели." - "А у Горецкого были?" Удивляются: "Что нам у него делать? И не думали даже." Тут настала наша очередь удивляться. Спршиваем у Розы, не знает ли она, где шатался 9-й класс, она отвечает, что ходили к Стесину (секретарь ГК партии). Мы опять спросили у 9 класса, были ли они у Стесина, а они глаза и рты разинули и говорят, что такой мысли им и в голову не приходило. Мы уж и не знали, что думать. Ходим, как вареные, по школе, и в голову ничто не идет. Надежда Николаевна посоветовала пойти в РУ, узнать, что с нами будет. На том и порешили. Завтра утром идем в РУ. По-моему, это глупо. Нас там примут с рапростертыми объятиями и скажут: "Вас-то нам и надо! Но - была не была!"

Но в РУ мы все-таки не пошли, весь следующий день провели в школе, бездельничая и недоумевая, а потом наконец решились: Дневник, 28 октября 1942 года. "Ну, вот мы и узнали свою судьбу. Сегодня на уроке истории ушли в горком ВКП(б) к Стесину спрашивать, что мы будем делать. Он сказал, что совершенно твердо постановленно 8-й класс закрыть и нас направить в ремесленное. Во! Кончилось наше ученье. Стесин скзал, что постарается открыть вечернюю среднюю школу!! Красота, если так будет!"

Такой ход событий совсем не означал, что городская власть находилась в руках людей взбалмошних и не отдающих себе отчета в том, что они делают. Слишком сложной была обстановка в стране, слишком велика была ответственность руководителей города не только за настоящее, но и за будущее. В настоящем, сейчас, в напряженном и тяжелом 1942 году, городу, работавшему для фронту, постоянно были нужны рабочие руки, так как их так же постоянно забирал фронт: в армию уходили все мужчины призывного возраста даже с оборонных заводов. Ушедших надо было заменять немедленно - как нужно было заменять тех, кто погиб в бою и уже не вернется... Резервом были мы, школьники, поэтому 10-му классу предстояла армия, 8 и 9 классам - трудовое обучение и работа на оборонных заводах.

Так нужно было решать, проблемы сегодняшних, военных лет. Но впереди было и завтра, в наступлении которого никто не сомневался: победа, конец войны, возвращение к мирной жизни. Стране понадобятся уже не войны, а строители, создатели этой послевоенной жизни: инженеры, врачи, учителя, агрономы - специалисты с высшим образованием. Откуда они возьмутся, если нынешние школьники смогут окончить только семилетку? Вечернюю школу не каждый сможет осилить: рабочий день на заводах длился 10-12 часов; при скудном питании совместить такой труд с учебой было почти невозможно. Кроме того, страна еще не имела опыта вечернего образования, необходимость в нем возникла в военное и послевоенное время, и предназначалось оно для взрослых. Перед войной в Комсомольске работало несколько средних школ с большим количеством старших классов; теперь остались только две средних школы: №1 им. Орджоникидзе и № 26, и на весь город только два 8-х и два 9-х класса. Если их закрыть, вузы лишатся абитуриентов; если оставить - заводам не хватит рабочих рук...

Вопрос решался трудно; по словам моего отца, консультировались с кракомом ВКП(б), с крайоно, обсуждали многократно, искали варианты и возможности. А мы тем временем решали этот вопрос по-своему. Смирившись сначала с необходимостью оставить школу, мы ощутили себя в том состоянии, которое называется "море по колено". Дневник, 28 октября 1942 года. "... к нам подошел Соловей и начал отчитывать за то, что мы ходили к Стесину. Ну, нам теперь плевать на всех Соловьев - ремесленники! Сегодня в 6 часов идем в кино всем классом!"

Но на следующий день все пришли все-таки в школу, так как никакого распоряжения о переводе 8-9 классов в РУ пока не было. В школе нас ожидали обычные школьные дела и заботы. Дневник, 29 октября 1942 года. "Сегодня Роза мне велела, чтобы все комсомольцы в... 12 часов ночи (!!!) были в горкоме ВЛКСМ. Я и бегала по всему городу до 7 часов, объявляя об этом комсомольцам. Нам дали такую работу: разбили по бригадам в 3- 5 человек и отправили по городу обследовать, где горят лампочки зря и сколько их. Нашей бригаде: мне, Ритке, Лене Морозовой, Розке Сухаревой и какой-то Бессоновой из аптеки дали ул. Пионерскую. Я была бригадиром. Ну, мы все обследовали, в 1ч.30мин. вернулись в горком и сдали отчет. Комсомольцы были собраны из всех организаций города."

Такие проверки светомаскировок или экономии электроэнергии горком проводил регулярно. Город в достаточной степени снабжался электроэнергией, в жилых домах, имеющих соответствующее оборудование, не прерывалась подача горячей, бесперебойно работало центральное отопление. Мы в школе зимой открывали окна: в классах было жарко даже в январские морозы; электричемкое освещение функционировало круглосуточно, никогда не отключалось. Но необходимо было соблюдать режим экономии - с этой целью и проводились проверки "зря" горящих лампочек. "Зряшным", не нужным считалось освещение лестниц на всех этажах, освещение сараев и дворовых построек, подъезды должны были быть оборудованы синими лампами. Школьники в этих проверочных рейдах работали наравне со взрослыми, и вообще школьные комсомольцы в исполнении своих обязанностей не уступали комсомольцам заводов и других предприятий города. Высокие требования предъявляли школьные комсомольцы друг другу в учебе: успеваемость комсомольцев обсуждалась на общих собраниях, неуспевающие подвергались критике. Очередное такое собрание состоялось 31 октября 1942 года. Сначала был прием в члены ВЛКСМ, приняли 6 человек, затем перешли к обсуждению успеваемости комсомольцев. Дневник, 2 ноября 1942 года. "Зоя Ивановна выходит к столу и говорит, что в 10 классе "плохо" имеют 10 человек, в 9-м двое, в 8-м нет. И начали отстающих к столу вызывать и гонять. Первым вызвали 10-й класс. Софку Яровацкую с тремя плохарями так отручали, что только брызги летели. Потом - Колтовер." У Володи Колтовер опять было много плохих отметок по разным предметам, и собрание набросилось на него с особенной яростью, т.к. в 9-м классе он был отличником, значит, учиться мог. В свое оправдание на этот раз он выдвинул новую причину - уже не подготовку в к поступлению Военно-Морскую школу, а состояние здоровья: хронические головные боли, которые начались у него еще в 1936 году. Собрание было ошарашено, никто не знал, что нужно в таких случаях делать, и тогда поднялась Валентина Васильевна Кожухина, учительница литературы, и потребовала для Владимира самого сурового наказания, потому что он все время обещает хорошо учиться, но все его слова летят на ветер. Комсомольцы предлагали строгий выговор, некоторые спрашивали, не нужна ли ему помощь, и, наконец, после долгих и шумных дебатов постановили: исправить все плохие отметки к 3 ноября. Такое же решение приняли обо всех неуспевающих.

Так мы продолжали учиться, заниматься комсомольскими делами, а время шло, и вопрос об уходе в РУ "висел в воздухе". Изредка появлялось какое-нибудь сообщение - например, все решит Мельник, когда вернется из Амурской области - и снова наступило затишье, во время которого мы себя чувствовали "в подвешенном состоянии". Тем временем приближался праздник - 7 ноября, и окончание 1 четверти. Учителя проводили контрольные работы, к которым мы относились очень "прохладно", настроившись на РУ, и гораздо охотнее участвовали в подготовке школы к празднику: украшали и благоустраивали зал, помещение комитета комсомола; нас готовили и к демонстрации, военрук проводил репетиции, обучая нас попутно строевому шагу. 7 ноября демонстрация началась в 9:30, мы прошли по ул. Кирова к горкому ВКП(б), там был митинг, затем вернулись в школу, отнесли знамена и плакаты. А вечером снова собрались уже в зале, где был устроен небольшой концерт и танцы. Но каникул у нас не было, даже наоборот, на следующий день, 8 ноября, мы отправились на воскресник к школе №26.

Дневник, 10 ноября 1942 года. "Сначала начали копать траншеи, но из этого, конечно, ничего не вышло, земля мерзлая, и мы только отбросили снег. Потом сбрасывали в подвал дрова и затем пилили их. Началось все это в 2 часов, кончилось в 6 часов. Полностью явился только наш класс. А потом мы ушли на военное дело к техникуму, там занималась перебежкой и переползанием по уши в снегу."

На ученической конференции 12 ноября был избран ученический комитет - учком. Его назначение - вести работу с учениками, еще не вступившими в комсомол, но состав учкома входили комсомольцы, руководили учкомом комсомольцы и поручения учкома для комсомольцев были так же обязательны, как и поручения комсомольской организации. Разница между комитетом ВЛКСМ и учкомом состояла в разных направлениях и объеме работ: комсомол был организацией политической, в его функции входило воспитание молодежи, развитие высоких нравственных качеств, тогда как учком контролировал учебы школьников, обеспеченность учебниками; организовывал взаимопомощь, занимался материальным положением школьников. Совместно с родительским комитетом школы учком обследовал семьи учеников, выявляя малоимущих и нуждающихся в материальной поддержке, которую администрация школы оказывала через гороно. В основном, в 8-10 классах учились дети обеспеченных родителей: военных, госслужащих, работников оборонных заводов - за обучение в старших классах нужно было платить, и среднее образование не было обязательным. А вот семилетку окончить должны были все, независимо от материальных возможностей. Поэтому учком "возился", главным образом, с 1-7-ми классами, ведя работу параллельно и совместно с пионерской организацией.

Были в школе, разумеется, и военизированные организации, точнее, общества: осовиахим (общество содействия авиации и химии), ГТО (готов к труду и обороне), общество Красного Креста, ГСО (готов к санитарной обороне). В военные годы работа в осовиахиме и об-ве Красного Креста легла, в основном, на плечи старших классов. Председателем Осовиахима был избран Борис Корешков, ученик 9 класса. Работу он вел через классоргов и группоргов. И работа была вполне серьезная. Дневник, 13 ноября 1942 года. "Борис мне сказал, чтобы я обеспечила явку членов ОСО в военный кабинет к 2-м часам - получить противогазы." Там, в военном кабинете, кроме противогазов, мы получили еще план действий ОСО на ближайшее время: Дневник, 13 ноября 1942 года. "Я снайпер!! Только, конечно, будущий. Сегодня идем в школу снайперов при горсовете ОСО в 7 часов. Ура! Завтра поход в противогазах, а послезавтра два военных урока с 9 классом - рукопашный бой! Ха!"

Дневник, 15 ноября 1942 года. "Ох! Сегодня был поход осовиахимовцев в противогазах по маршруту школа - парк ДКА. Пришли все, кроме Лены Морозовой, она отпросилась у Борьки. Шли строем, впереди Колтовер и Петька Соболев. В противогазах сразу запотели стекла и ничего не было видно. Пришли в ДКА, причем по дороге всех изумили и напугали до крайности, и встали. Борька говорит: "Снять противогазы!" Мы сняли и поглядели друг на друга: все красные, как раки вареные, взъерошенные. Я захохотала, за мной все остальные. Потом отправились в ДКА, там сложили противогазы и двинулись по домам."

Военная подготовка уже заполняла всю нашу жизнь, вытесняя учебу. У меня появились посредственные и даже плохие отметки по геометрии, физике - а нагрузки все возрастали. 18 ноября 1942 года я записала в дневнике о назначении меня командиром сандружины №2, 19 ноября - о зачислении меня в лыжную школу и 20ь ноября я подвела итог: "Я уже запуталась и никак свои должности сосчитать не могу: 1) группорг 2) командир сандружины 3) инструктор-лыжник и снайпер (после окончания лыжно-снайперской школы) 4) член общества "Красный Крест" 5) член общества "Юный динамовец" 6) член осовиахима . Членство в обществах требовало присутствия на собраниях, участия в походах, тренировках, занятиях, т.е. опять же времени, времени и времени. И не одна я так была загружена: все комсомольцы обязательно участвовали в этой работе. У нас фактичекси не было выходных дней: мыы шли работали на воскресниках, или занимались военным делом; не было каникул, вообще не было свободного времени. Особенно много времени и сил поглощали лыжные занятия. В лыжную школу я ходила три раза в неделю; занимались мы ночью, с 11часов до 1часа, в помещении судостроительного техникума: там в подвале нам преподносили теорию, а затем, выбравшись на улицу, в кромешной тьме или при лунном свете, мы училичь ползать на лыжах с винтовкой, поворачиваться находу, прыгать с трамплина и т.п. Трамплином служила груда строительного мусора, засыпанная снегом; мы разбегались по дорожке, взлетали на эту груду и хлопались наугад, не видя куда, только чудом эти занятия не заканчивались падениями с переломами и травмами. Заниматься днем не было времени ни у нас, ни у наших инструкторов. Интенсивные занятия лыжами начались и на лыжных уроках.

Дневник, 22 ноября 1942 года. "Сегодня был лыжный поход. Мы пришли к 9 часам, взяли лыжи и, неся их в руках, строем отправились к техникуму, а там военрук назначил Кузьменко командиром юношей, Бетту Пересторонину и меня - девушек, и мы оправились к Мылке. За Мылкой катались с насыпи, и я два раза полетела; потом вернулись домой. У меня порвались все ремни и крепления, так что я еле доползла. Про меня и мой "взвод" передали по радио и написали в "Сталинском Комсомольске".

Поход был общий, совместный, 8-10-х классов, проводился он в воскресенье, но это был урок военного дела, проводимый военруком, и такие уроки намечены были на каждое воскресенье. Впоследствии они проходили уже без военрука, под руководством учеников - командиров взводов. Взводами были классы; 8, 9, 10 классы составляли лыжную роту. Командиром 1 взвода (8 класс) была я, 2 взводом (9класс) командовал Борис Корешков, 3-м взводом (10 класс) - Петр Янковой, а командиром лыжной роты школьников был Володя Колтовер. И он оказался непревзойденным командиром: властный, уверенный в себе, прекрасный лыжник, очень живой и энергичный, Володя быстро превратил аморфную массу школьников в действительное подобие военной роты. Мы быстро и четко строились, подчинялись его командам, отдавали рапорта, выполняли синхронно все приемы с винтовками и противогазами (то и другое использовалось на лыжных занятиях), терпеливо и упорно учились всем сложностям лыжного спорта: подъемы в гору и спуски, торможение на большой скорости, резкие повороты, скольжение и прыжки и т.п. Перед длительными походами Володя заставлял взводных командиров проверять состояние лыж, креплений, палок, одежду лыжников и их общую готовность к походу, затем выборочно проводил проверку сам, сурово взыскивая за каждую промашку; его обычно мягкий негромкий голос становился резким, приобретая металлический оттенок, звучал требовательно и категорично. Слушались его безоговорочно, слабые попытки возразить ему он пресекал быстро и безапелляционно, сильный характер, большая воля ощущались во всех его действиях. И должна сказать, именно это привлекало в нем меня: я больше всего ценила в людях силу воли, души, чувства; она казалась мне гарантией цельности, прочности отношений, неизменяемой верности себе, своим убеждениям, принципам, чувствам. Увлекаясь литературой, я больше других писателей любила Лермонтова с его Печориным и Демоном, Джека Лондона с его Пламенным из романа "День пламенеет". Огромная сила духа отличала этих литературных героев, для них не имели значения материальные ценности, им не нужны были роскошь, деньги, богатство - они легко отказывались от всего этого, предпочитая независимость и насыщенную духовную жизнь. Качества литературных героев я переносила на реальных людей, и Володя Колтовер с его силой воли казался мне таким же воплощением независимости, самостоятельности, твердости и душевной крепости. Жизнь показала впоследствии, как обстояло дело в действительности, а пока....... А пока его пристальное внимание ко мне продолжалось. Я все время замечала его пронизывающий взгляд, устремленный на меня, где бы мы не находились. Я называла этот взгляд "странным", записывая свои впечатления в дневник; в нем действительно странно соединялись совершенно несоединимые чувства: смущение и бесцеремонность, насмешка и нежность. Я терялась, не понимая, как объяснить и этот взгляд, и его неотступное внимание ко мне. Между тем, начатая в прошлом году интрига против него продолжалась: Рита, задетая его равнодушием, твердо решила "проучить гордеца", заставить его поверить в чью-то любовь, а потом посмеяться. Методы были прежние: надписи на стенах, анонимные письма. И однажды мне позвонила Валя Бабкина, выразила свое желание поговорить со мной и при встрече сообщила, что девушка, назвавшаяся моей подругой, прислала Владимиру письмо с признанием в любви и сообщила, что и я тоже в него влюблена. Я была потрясена и никак не могла понять, что это за подруга, т.к. Клара и Галя в школе уже не учились, а других у меня не было. Увидев мое смятение, Валя поспешила меня успокоить, заверяя, что Владимир ничему этому не поверил, и рассказала, что он вообще никогда не был влюблен и презирает девчонок за их способность влюбляться, что у него есть все-таки идеал - девушка гордая, веселая, сильная, не пьющая, не курящая, начитанная, интеллигентная, но вряд ли он такую встретит и вряд ли вообще когда-нибудь в кого-нибудь влюбится, т.к. влюбленность, любовь считает проявлением слабости. Поэтому очень боится, что его сочтут влюбленным, и сразу порывает с девушкой, если подозревают или намекают на подобные с ней отношения. По словам Вали, меня он очень уважает за сильный характер и считает, что на такую глупость, как любовь, я неспособна.

Меня совершенно ошарашили такие рассуждения. Было время, когда я сама, размышляя над вопросом, что же такое любовь, считала, что любит только женщина, но не мужчина; однако мне было тогда 12 лет, я к этому времени уже прочитала "Тихий Дон" Шолохова и "Анну Каренину" Л.Толстого, внимательно изучила отношения Наташи и князя Андрея в романе "Война и мир" и на основании прочитанного сделала свои выводы. Однако к 15 годам млй кругозор значительно расширился, к фактам книжным добавились житейские, и мне уже было совершенно понятно, что любовь - это такое чувство, которое одинаково захватывает и мужчин, и женщин, тем глубже и прочнее любовь, и наоборот. Почему же Владимир рассуждает иначе? По словам Вали, учительница литературы Валентина Васильевна Кожухина, узнав от Вали, что он ей нравится, заявила: "Да он же глуп! Приходи как-нибудь ко мне на урок, я его вызову, и ты услышишь просто невероятные по глупости рассуждения!" Да, литература - это человековедение, и незнание или непонимание созданных ею психологических типов говорит и о непонимании законов человеческой психики - видимо, это имела в виду Валентина Васильевна, потому что о чем, если не о человеческих характерах, говорится на уроках литературы? Но если Володя вообще глуп, то как же он мог быть отличником в прошлом году? И потом, разве бывают глупые люди? С моей точки зрения, любой человек может думать или поступать и умно, и глупо, но чтобы совсем, абсолютно быть глупым - нет, такого не может быть! И Володя на глупого не похож, ведь его командирские распоряжения, вся его работа говорят совсем об ином.

Меня инетересовал другой вопрос: происхождение анонимного письма, его автор, на какую мою подругу там содержится намек и что намерен делать Володя - с автором письма,т.е с моей подругой, со мной: будет ли "вести следствие"? Что касается целей автора письма, то теперь они стали ясны: кроме розыгрыша, автор рассчитывал, видимо, на то, что девушка, позволившая себе влюбиться, станат неприятна Владимиру, т.е. ему будут неприятны и моя подруга, и я. Зачем, почему автор хотел этого? Очевидно, для того, чтобы отвлечь внимание Владимира от меня, поскольку внимание это все возрастало. К моему великому ужасу и изумлению, вся эта интрига только усиливала интерес Владимира ко мне, и день ото дня мы все больше и больше сближались, работая вместе на субботниках и воскресниках, украшая школу к праздникам, а особенно, конечно, сближали нас военно- спортивные занятия и лыжные тренировки и походы. Кроме того, он был моим начальником: я, как командир взвода лыжников, была подчинена ему, командиру роты - и он постоянно вызывал меня к себе с отчетами, сводками, характеристиками или для того, чтобы проинструктировать, сообщить что-то. К тому же, он дружил с Соболевым, поэтому на каждой перемене подходил к нашему классу и вызывал его. Он уже называл меня Анютой, Анечкой, разговаривал со мной веселым, шутливо-ласковым тоном, с легким оттенком насмешки. Вот эта насмешливость меня настораживала и пугала, хотя он так разговаривал со всеми, производя на своих собеседников неблагоприятное впечатление. "Скептик!" - сказала однажды о нем Муза Французская, а Валентина Васильевна Кожухина на одном из комсомольских собраний заявила еще резче: "Колтовер никогда никого не уважал и не уважает." И не только Валентина Васильевна - Володю Колтовер дружно не любили все учителя: за высокомерие, заносчивость, способность издеваться над молодыми учителями, задавая им провокационные вопросы, за неизменно насмешливый тон... Впоследствии я поняла, что это была своего рода защитная реакция, защитная от возможных встречных насмешек, и своего рода пьедестал, на который он поднимался, по его мнению, над собеседником: ведь тот, кто насмехается, иронизирует над людьми, над мыслями и чувствами, должен казаться умнее, значительнее, выше тех, над кем он иронизирует - ирония всегда направлена сверху вниз, а не наоборот, и Володя с помощью этой иронии возвышался в собственных глазах. Но только в собственных: его одноклассники таки же не любили его, как и учителя; они считали его неуживчивым, властолюбивым, любящим занимать везде ведущую роль; говорили, что он хвастлив, нескромен, любит унижать других. Девушки, близко знакомые с ним, утверждали, что он вероломен, непостоянен, жесток, неискренен. Последнее в нем замечала и я: что-то нарочитое, искусственное, какая-то игра, фальшь ощущались в его поведении, нарочито подчеркнутом, демонстративном.

Все это производило на меня очень сложное впечатление, мое отношение к нему было подобно отношению кролика к удаву: я боялась его до ужаса, теряла при нем дар речи, но меня неодолимо тянуло к нему, я радовалась знакам его внимания, которых становилось все больше. И 4 декабря об этом была оповещена вся школа: на стене около 10 класса появилась, соединившая знаком + наши фамилии... Собрались со всех сторон ребята из разных классов, пришла Евгения Павловна, потом уборщицы забеливали надпись, а я сидела в классе, никого не желая ни видеть, ни слышать... Потом я ожидала,что Владимир отшатнется от меня, но произошло обратное: несмотря на то, что надписи периодически повторялись и уже вся школа знала наши имена, Колтовер ежедневно приходил в наш класс, подолгу разговаривал со мной; на лыжных тренировках, в походах обязательно был рядом со мной, что глубоко изумляло и радовало, но и озадачивало меня, наполняя мою жизнь разнообразными и сложными чувствами и переживаниями. Но не только я - и мои подружки были заняты сложностями взаимоотношений с ребятами. Их было очень мало: в нашем классе остался один - Петя Соболев, в 9-м двое: Борис Корешков и Владимир Леванский; в 10-м юношей было больше всего: Владимир Демидов, Владимир Носаев, Владимир Колтовер, Сергей Беляев, Петр Янковой, Толя Кузьменко. Из них только Беляев был призывного, 1924 года рождения, остальные родились в 1925 году и подлежали призыву в армию в 1943 году.

Наш единственный "мужчина", Петя Соболев, родившийся в 1927 году, призыву в армию не подлежал, а так как страсти по поводу мобилизации в РУ постепенно улеглись и о пролетевшей "грозе" старались не вспоминать, его положение, как и у всех нас, казалось устойчивым, стабильным, и до окончания школы нам предстояло пробыть в сложившемся обществе друг друга, хотя, разумеется, могли прибыть новые школьники, могли выбыть те, кто учится сейчас. Наш класс образовался из 4-х седьмых, мы успели привыкнуть к "новеньким", и отношения постепенно складывались и закреплялись. Петя, будучи один среди 13 девочек, чувствовал себя вполне свободно, обращался с нами просто, по-товарищески. Он был красивый юноша, с правильными чертами лица, четкими черными бровями, черноглазый, стройный, высокого роста; как и все ребята, был спортсмен, хорошо играл в волейбол. Но успехом у девочек он не пользовался; во всяком случае, я не знала ни одной, которая увлеклась бы им: чего-то в нем не хватало, он казался слишком мягким, бесцветным для юноши. Сам он был влюблен в Риту Аранович: они знали друг друга, жили рядом; родители их были знакомы, Петя был своим в доме Риты; но увлечение было незаметным, скрытым, прорывалось изредка невзначай и тут же пряталось за обычной невозмутимостью и неизменным хладнокровным спокойствием: Петя вообще никогда не выражал никаких чувств - не сердился, не раздражался, не радовался, не страдал и, может быть, поэтому так равнодушно и спокойно относились к нему и девочки. Он дружил с Володей Колтовер: они часто бывали вместе, вместе занимались спортом, хотя Володя увлекался боксом, а Петр в боксерскую секцию не ходил, было заметно, что Володя командует им, и Петр охотно подчиняется. Их дружеские отношения сохранились до конца, т.е. до ранней смерти Володи Колтовер в 1980 году.

Одна из наших девочек, имени которой я назвать не могу, очень серьезно увлеклась 10-классником Анатолием Кузьменко. Разумеется, он об этом ничего не знал, т.к. ее увлечение было настолько робким, что о нем никто и не догадывался. Толя был увлечен другой девушкой, Зиной из 9 класса, она имела успех у ребят, охотно кокетничала с ними и легко вскружила голову Анатолию. Девушка, полюбившая его, знала об этом и очень страдала, но вмешаться и заявить о себе так и не решилась. Она молча следила за жизнью Анатолия, глубоко сочувствовала ему, узнав, что он сирота, но так и не нашла в себе смелости завязать с ним какие-либо отношения. Однако своей первой любви она осталась верна всю жизнь.

Сейчас, в начале 21 века, после того как человечество прошло через так называемую "сексуальную революцию" и сложнейшие отношения между мужчиной и женщиной свелись к физической близости, такие идеальные, платонические чувства, их глубина и прочность кажутся нереальными, неестественными, даже смешными, и школа озабочена только тем, как научить 12-летних девочек "безопасному сексу"... Но физическая близость - это то, чем ограничиваются отношения проституток и насильников, на физическую близость способно любое животное, тогда как человек и только человек обладает величайшим даром природы - даром идеальной любви. Идеальная, платоническая, духовная любовь сильнее физического влечения, богаче эмоциями, она захватывает человека целиком, заполняет его душу, все его мысли и чувства, оставляя на втором плане физический смысл любви; эта любовь беспредельна самоотверженна, жертвенна, всесильна, лишена эгоизма и ревности ( "Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим" - так писал об этой любви Пушкин, испытавший всё многообразие любви); именно духовная любовь дает ощущение подлинного счастья, счастья обожания и самопожертвования, чего не могут дать никакие ухищрения "секса". Всегда идеальна первая, юношеская любовь - именно любовь, а не физическое влечение, - поэтому первая любовь не забывается никогда, как бы ни сложилась последующая жизнь, и первая любовь становится источником и опорой нравственных и душевных сил человека в течение всей его жизни. "Горе сердцу, не любившему смолоду", - писал Тургенев о том, кто, не обогатившись сокровищами первой любви, вошел в жизнь циничным, черствым, эгоистичным человеком. Нашему поколению повезло, мы были воспитаны вовсе не политическими идеалами, как теперь принято считать, и не конъюнктурными веяниями моды, а классической литературой, ее бессмертными образами, мыслями, чувствами. Мы читали такие шедевры мировой классики, как "Легенда о Тристане и Изольде", как "Витязь в тигровой шкуре" Шота Руставели; мы читали, а не "проходили" Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Шекспира, Шиллера, Гете; именно из классической литературы наше поколение восприняло строгое, чистое и серьезное отношение к любви, к жизни, к себе, к людям; и впоследствии, оказываясь среди своих ровесников, я встречала ту же душевную чистоту, те же высокие нравственные принципы, которые были характерны для эпохи моей юности. И наша первая любовь была именно идеальной, духовной, без всяких помыслов о физической близости, которая для нас была возможна и допустима только в возрасте взрослого человека, способного и желающего создать семью. При этом первая любовь или становилась основой семьи, или хранилась в душе, как память о юности, вытеснившись новой, или, наконец, заполняла всю жизнь, неразделенная, но всегда живая, восторжествовавшая над реальной жизнью. Разумеется, были среди нас и те, кто строил свои отношения по-другому - например, Сергей Беляев. Он казался старше своих лет, хотя, как и большинство 10-классников, родился в 1925 году. Он почти открыто курил в школе, выпивал и дружил со взрослыми людьми: матросами с гражданских судов, работниками порта. Внешний его вид не располагал в его пользу: Сергей ходил вразвалку, одевался небрежно, не следил за прической - волосы косо падали ему на лоб, закрывая глаза, и он всегда взглядывал исподлобья каким-то недобрым, беглым взглядом. У него был "роман" с Ритой Аранович, он бывал у нее дома и именно он оказался способен на такую вольность с девушкой, как поцелуй. Мы узнали об этом от Риты, она рассказывала о случившемся с восторгом и с ужасом, а мы удивлялись, недоумевали и смотрели на Сергея с испугом. Их отношения были, скорее всего, "репетицией" взрослой жизни, желанием испытать на себе ее особенности, хотя это больше относилось к Рите, у Сергея же уже был опыт общения с девушками, вышедшими из школьного возраста, и это общение было далеко не романтическим.

В целом же, нужно сказать, что война внесла свои коррективы и в наши отношения, они могли в любой момент оборваться, так как ребята призывались в армию и большей частью сразу отправлялись на фронт, а девушки покидали школу и начинали трудовую жизнь.

И не было ни времени, ни возможности выстраивать прочные длительные отношения, где было бы место свиданиям, совместным прогулкам, посещениям кинотеатров, парков, танцплощадок - ничего этого мы не знали, так как нас целиком поглощала напряженная жизнь военных лет. И эта напряженность все возрастала: заканчивался 1942 год, уже полтора года длилась война, и конца ей не было видно. Потерпев неудачу под Москвой, окружив плотным кольцом блокады Ленинград, немцы сосредоточили все свои силы на юге, прорываясь к Кавказу и Сталинграду. 19 ноября 1942 года началась Сталинградская битва, длившаяся несколько месяцев, и ее отголоски доходили до нас повседневно; мы по мере сил помогали тылу и всерьез готовились в случае необходимости стать фронтовиками.

По заданиям горкома ВЛКСМ мы собирали металлолом для завода Амурсталь, разгружали уголь в котельных, распиливали бревна на дрова; приходилось много заниматься розысками "мертвых душ", т.е. комсомольцев, не снявшихся с учета и находившихся неизвестно где. Дневник, 12 декабря 1942 года. " Мы вчера с Мирой из горкома пришли, там нам адреса пропавших дали: мне на Мельзавод, ей на Набережную, к понедельнику надо розыскать. А сегодня уже пятница, в лыжную школу надо. Но мы в 3 часа ушли на Мельзавод, искали там пропавших до 6 часов. Промокли, бродя по пояс в снегу, замерзли, и уже затемно вышли оттуда, найдя на месте только одного адресата, один не жил никогда по этому адресу, второй выбыл в армию. Завтра пойдем на Набережную, а потом в горрррком с результатами."

Интенсивно продолжались занятия военным делом, особенно лыжами. Нашу лыжную роту переформировали, разделив нас на юношей и девушек и создав отделения внутри взводов. Дневник, 6 декабря 1942 года. "Завтра лыжный поход по отделениям. Я командир третьего отделения девушек, уже приказом провели, пойдем на Мылку." Затем у нас появился очередной военрук. Дневник, 14 декабря 1942 года. "Караул! У нас новый военрук! Злой, как вся адская канцелярия! Но это хорошо, а то мы при Харитоше разболтались и в галошу сели с дисциплиной. Он нас сегодня погнал в техникум на строевую, мы и лазали там два урока подряд без перерыва, по шею в снегу. Здорово!"

Однако всего этого было мало. Дневник, 15 декабря 1942 года. "Ох, и влетело же нам, вернее, нашей комсомольской оранизации, от горкома ВЛКСМ! Бедную Розу чуть не съели. И все из-за лыжной подготовки! Отстали мы от всех организаций. Это сегодня на собрании было сказано, проводила его Артемова из ГК ВЛКСМ. Приказали заниматься тренировками... каждый день!!! Батюшки! Караул!"

Далбше все так и шло. Дневник, 17 декабря 1942 года. "Дела идут, контора пишет. Вчера была лыжная тренировка 8-10 классов с 5 до 7 часов вечера. Ходили черт знает куда, не то на вокзал, не то на Амурсталь. Маршрута никто не сказал, и мы блуждали в темноте неизвестно где. Колтовер не пришел, ему влетит. Так ему и надо. А в 8 ч. была политинформация, проводил ее географ. Опять все о Сталинграде"...

Дневник, 18 декабря 1942 года. "Ну и делишки! Сегодня с 5 до 7 часов опять тренировка. Мне нужно прийти к 4-м часам, потому что я командир отделения. В 5 часов я отдам рапорт ком. взвода - Борьке Корешкову, а тот - ком. роты, Колтоверу. Командиры отделений будут учить своих бойцов ползать, прыгать и т.п. С ума сойти!"

Ну вот пришла я в школу к 4-м часам, встретила Розу и Мирку, тоже командиры отделений. В моем отделении все девочки нашего класса, 12 человек. На лыжной базе мы взяли лыжи, вышли, построились отделениями, отдали рапорта взводным, те- командиру роты, а он, т.е. Колтовер, предоставил слово "инструктору" товарищу Соболеву, который начал нас учить, как держать лыжи, как их поднимать на плечо и т.д. Потом мы надели лыжи и отправились к техникуму, а там Петька показал нам стили шагов - бесшажный, одношажный и пр. После этого мы катались по круговой лыжне всеми этими шагами. Я ездила, ездила, догнал меня Колтовер и едет рядом со мной по снегу. Всю лыжню так объехали, остановлюсь - и он встанет, удираю вперед - догоняет. Что делать? Не выдержала и встала. Стоим и смотрим друг на друга, пока не подъехала Галя Юрганова, и мне удалось удрать, т.к. он что-то ей начал объяснять. Но через некоторое время опять поехал за мной. Я остановилась, он говорит: "Аня, палки нужно держать за концы, а они тебе велики. Это твои?" - "Нет, - говорю, - мои кто- то стащил, а чьи это, я не знаю", и пустилась бежать, налетела на Алю, мы обе хлопнулись в сугроб и пока выбирались, Колтовер подъехал, встал и смотрит на нас. Я вскочила и убежала, т.к. время тренировки подошло к концу. Мы сдали в школе лыжи и пошли в горком, понесли книги."

Вот еще одна общественная работа: сбор книг для детей фронтовиков, для сельских школных библиотек. Все ребята, от 1-го до 10-го класса приносили художественную литературу, у кого какая была дома, и ГК ВЛКСМ рассылал их в села или передавал в семьи фронтовиков. Но поскольку теперь почти все школьники были детьми фронтовиков, большая часть книг шла в села с нашими сопроводительными письмами, на которые нам приходили ответы. Впоследствии мы собирали книги для школьников, живущих в местах, освобожденных от немцев.

Дневник, 20 декабря 1942 года, воскресенье. "Сегодня лыжный поход с 12 часов. Пойдем сначала к горкому, а потом не знаю куда. Ну, вот, поход окончен. Вернее, не поход, а соревнования. Пришла я в школу, Роза велела мне регистрировать все классы. Без двадцати час построились два взвода отдельно. Колтовер расхаживает и осматривает у всех лыжи. Потом "военручка" 5-7-х классов, В.А.Сульженко, сказала, что для юношей дистанция (!) 10 км, для мальчиков, девушек и девочек - 5 км. Корешков спрашивает: "А я кто? Мальчик или юноша?" Все захохотали. Потом он вывел нас на улицу, за нами вышел взвод Вовки Демидова. Колтовер разорался на Борьку, что он не умеет вздваивать ряды, причем называл его "товарищ Корешков", а он его - "товарищ Колтовер". Мне смешно стало невозможно. Взяли лыжи на плечо, и Борис повел нас к горкому. Около "Ударника" нас догнал Колтовер и пошел рядом со мной. Дошли до бани, он закричал: "Левое плечо, вперед! " Повернули. Пришли, заходим в горком. Колтовер заявляет: "Тащите лыжи на улицу и ставьте их в снег." Мы обохлились, но пошли и поставили, а сами вернулись в приемную. После вышли, встали на лыжи, и мальчики, девушки и девочки пошли к Амурстали, а юноши, к которым относились также Петька, Неймарк и Лось (! 6-классники !) отправились в другую сторону. Сами мы дороги не знали, шли за какими-то олухами, которые еле плелись, и пришли к финишу в 3 часа, а назад шли одни в школу заявились в 3ч. 20м. Побродили, сверху слетел Колтовер, спрашивает у девчонок: "В горокм заходили?" - "Заходили", говорят. Я заявила: "Нет, нет, мы не были в горкоме на обратном пути!" Колтовер посмотрел на меня каким-то совсем странным взглядом, спросил, сколько времени мы шли. Я говорю: "Откуда мне знать? У меня часов нет." Потом пришел Демидов, спрашивает, куда мы ходили. Я отвечаю: "Да куда-то к вокзалу, что ли, там дома кирпичные. Да мы тоже 10 км прошли, туда 5 км и обратно." Он смеется, Колтовер опять спрашивает: "Сколько же времени вы шли?" Я отвечаю: "Из горкома вышли 13:30, к финишу пришли в 3 часа." "Вот это здорово! Шли, значит, полтора часа!" Я начала объяснять, почему так вышло, и доказала, что мы правы, потому что обратно шли всего 20 минут. Потом мы сдали Борьке лыжи и ушли домой."

Но далеко не все было благополучно в организации наших лыжных занятий. Командиры 9-10-классники - жили с "чемоданным настроением": в любой момент их могли мобилизовать. Двое уже дождались: был призван в армию Сергей Беляев; он не уехал, но школу не посещал; вызвали в военкомат Володю Демидова, дали отсрочку на 3 месяца, до исполнения 18 лет. Демидов вообще был мало пригоден для армии: очень худенький, небольшего роста, он казался совсем мальчиком и на лыжных тренировках особой силой не отличался. Однако и он подлежал призыву и мог сразу попасть на фронт, как и другие. Ребята нервничали, часто ссорились, занятия шли с трудом. Дневник, 23 декабря 1942 года. "Чтоб они лопнули, все эти командиры рот, взводов и пр.! Вздумали устраивать тренировку - метель, мороз, в 7 часов физика, уроков полно, меня на комитет вызвали к 7 часам - с ума сойти можно! Ну, пришла я в школу в 3 часа - никого нет. Походила по коридорам, встала у перил и смотрю вниз. Пришли Роза Сухарева и Таня Жданкина. Пошла к учительской, там Люда Болотина и Бетта, потом подошла Роза Кушко. Из учительской вышел Колтовер и заговорил с Розой о военруке, завтрашнем дне и о пропесочивании 8-го класса. мы вытаращили глаза, а Колтовер молнией промчался мимо, взял в гардеробе пальто и пошел в канцелярию. Пришел Борька, мы его спрашивали, будет ли поход. Говорит, будет, и пошел в канцелярию. Пришли Галя и Ида, Борька вылетел их канцелярии, как сумасшедший, что-то буркнул и убежал. Вылетел одетый Колтовер и пошел домой. мы постояли, вышла Роза, спросила, все ли собрались, сказала, что Борьку забирают в армию, и велела нам идти домой. Вот! Вчера тоже собирали всех и не пошли. Завтра опять собираться... Дневник, 25 декабря 1942 года. "Поход был. Вернее, не поход, а ходили мы на берег и катались с горы. Гора крутая, с разными фокусами: трамплином, заворотами и т.п. Мальчишки все съехали, а мы сплоховали. Я поехала, меня все учат, и Борис, и Петька, и Колтовер. Я всех послала к чертям, проехала трамплин и хлопнулась. Разозлилась и снова поехала, и снова за трамплином упала. Ритку постигла та же неудача, и все девчонки падают. Мы с ней решили до тех пор не уходить, пока не съедем. Остался с нами Колтовер. Я поехала и полетела опять сразу за трамплином, Ритка проехала немного дальше и села. Я обозлилась и снова поехала. Спрыгнула с трамплина, оставила палку в снегу, еду дальше; выехала на большую дорогу, проехала немного и села. Но все-таки постановили, что съехали, и остались этим очень довольны. Вернулись с Риткой в школу и по дороге отморозили все щеки."

В этот же день сменился снова военрук. Дневник. "У нас новый военрук имеется, позабыла, как его фамилия, сегодня объявился во время лыжной тренировки. Фронтовик! Фронтовик взялся за нас "по-фронтовому". Дневник, 26 декабря 1942 года: "Сегодня наш военрук новый, сверхновый уже, командир нашего школьного лыжного батальона, собрал весь командный состав в 2 ч. и провел беседу о различных боевых положениях отделений, взводов, рот и батальонов. Никто ничего не понял. Например, он сказал, что если рядовой боец хочет обратиться к ком. взвода, он должен просить разрешения у командира отделения - а если его нет в школе? А если нужно обратиться к командиру роты - действовать через всю инстанцию? Нет, это только в армии так можно, там все всё время вместе. Но в наши лыжные тренировки военруки почему-то не вмешивались, мы по-прежнему проводили их сами. Дневник, 27 декабря 1942 года. "Сегодня воскресенье, был поход в 9 ч. утра. Пришла я, еще пятеро наших, Роза и Борис, в начале 10-го примчался Колтовер и сейчас же начал ругаться с Розой в сталинской комнате. Около 10 часов пришел Леванский, выдал нам лыжи, мы выстроились и стоим. Колтовер веселый, хохочет, балагурит. Велел надеть лыжи в школе, т.к. на улице холодно. Мы надели, грохаем через вестибюль к главному входу. Вышли и поехали за Борькой вдоль школьного забора. Мчится Колтовер, кричит Борьке: "Куда ж ты их повел? На Амур надо!" Мы завыли не своими голосами, так как мороз 50 градусов и ветер с ног сшибает. Объехали вокруг школы, около черного хода Борька командует: 2-й взвод, снимай лыжи, марш в школу!" Мы молниеносно выполнили приказ. Колтовер подлетает: "Это что такое? Вы почему стоите?" Мы отвечаем: "Приказ командира взвода выполняем!" Он поворчал и удрал домой. мы сдали лыжи и последовали его примеру. А я успела отморозить вторую щеку".

Было совершенно очевидно, что условия не позволяют проводить лыжные тренировки в полном объеме: стояла суровая зима с сильными морозами и ветрами, а мы все были очень плохо одеты и совершенно не так, как одеваются лыжники, лыжный костюм был только у Риты, остальные были в пальто, телогрейках; девочки в те годы брюк не носили, на ногах ни у кого не было лыжных ботинок - только валенки, обычные ботинки или, как у меня, стеганые на вате сапожки с галошами. Впрочем, лыжи были такие, что специальные ботинки и не требовались: вместо металлических креплений - простой кожаный ремешок в виде петли, в которую вставлялся валенок или сапожок. Удержать на ногах такие лыжи было очень трудно, особенно при поворотах, подъемах, движении назад: нога выскальзывала из петли, лыжа сваливалась. Легче всего на таких лыжах было быстро мчаться вперед, поэтому из всех лыжных приемов нам особенно удавался скоростной бег на дистанцию, хотя в этих случаях ремешок часто обрывался, как и при спусках с крутых гор. Одним словом, трудностей было немало, но мы взбадривали себя уже ставшим привычным афоризмом: "На фронте еще труднее" и продолжали добросовестно и упорно выполнять распоряжения наших командиров, не обращая внимания на обмороженные щеки и носы. Удивительно то, что мы не болели: возвращаясь из походов промокшие от частых падений и переползания по снегу, промерзшие до костей, мы не знали ни простуды, ни ангин, ни насморка. Однажды, возвращаясь с Амура, мы провалились в наледь и шли в школу при 35 градусах мороза и ветре, совершенно мокрые и потом расходились по домам - и никто не заболел. Видимо, организм, которому не оказывалось ни какой помощи лекарствами, т.к. их просто не было, сам вырабатывал какие-то средства самозащиты и сопротивления болезням.

Несмотря на все наши трудности, требовательность к нам все возрастала. На очередном комсомольском собрании снова встал вопрос о лыжных тренировках по требованию горкома ВЛКСМ. Дневник, 28 декабря 1942 года. "Ой, ой, ой! Вот так собрание! Гром и молния, дым и пожар! Вопросы очень горячие: о военной подготовке, как и месяц тому назад. Выступили два военрука, поругались наши командиры - Борька и Колтовер. Колтовер возмущался недисциплинированностью взводных, нежеланием подчиняться. Взводные, т.е. Корешков и Демидов, разорались, как сумасшедшие, их поддержала Роза, потом В.А.Сульженко, и Колтовер замолчал. Что-то решали, постановляли, выносили, утверждали, спорили до хрипоты - я ничего не поняла.

29 декабря 1942 года мы снова тренировались около школы на морозе и ветре, а на следующий день всех нас собрали в военном кабинете. Дневник, 30 декабря 1942 года. "Пришли мы в кабинет, там Харитоша. Потом явился Колтовер и заявил, что сейчас все до единого оденутся и пойдут на товарную станцию за лыжами. Кто не пойдет, будет объясняться с военным инспектором Гороно. Никаких уважительных причин быть не может. И вот мы отправились искать ту товарную станцию: я, Кларка, Галя, Люся, Таня, Борька и Колтовер. Пришли в ДКА, оттуда Колтовер куда-то удрал, Борька брился в парикмахерской, мы его ждали, потом отправились искать ту товарную станцию, но не нашли и вернулись домой. Влетит теперь нам, как миленьким." И действительно влетело, только не нам, а военрукам и командиром, после чего товарная станция была найдена и лыжи доставлены в школу. Но это уже после Нового года, а пока мы продолжали и лыжные тренировки, и работу на субботниках, и учебу, и подготовку к новогоднему вечеру, все это одновременно, вперемешку. Дневник, 26 декабря 1942 года. "Была контрольная по физике, тружная - и на кинематику и на динамику. Мы на большой перемене всем классом хором решали задачи, выводили единицы и окончательно запутались. Петька плюнул на все, лег на парту и ноги задрал - будь что будет! Звонок на физику прозвенел, мы вылетитли из класса и мчались со скоростью гоночных машин. Расселись по одному за парты, разжали нам билеты, в каждом 3 вопроса и 3 задачи. Я одну неправильно решила. С Нонной мы вышли первые сращу после звонка и принялись решать задачу. Прибежали остальные, гвалт, шум, крик, решают задачи на обеих доскахи чуть ли не дерутся. А завтра в 9 часов поход..." Дневник, 28 декабря 1942 года."Меня спросил географ второй раз и вместо отметки поставил огромную точку. Девчонки говорят, что на следующем уроке он поставит отметку - он всегда так делает. Удивительно! А завтра мы вторично пишем конрольную по физике - на "отл." написал только Петька, у двоих "посы", в том чесле у Ритки, у двоих "плохо". А у остальных, в том числе, и у меня, "хоры". И завтра же после пятого урока тренировка. А сегодня после пятого урока мы сидим, балагурим, влетает Роза. Перечитала нас и отправила дрова пилить. Мы, т.е. Таня, Лариса, я, Галя и Ида, отправились в Надеждой Николаевной в гороно, взяли лопаты и пилы и пошли куда-то к заводу на узкоколейку. Там стоит огромный сугроб, и из-под него нужно выкапывать 12-тиметровые бревна. Мы влезли на сугроб и давай ломом протыкать его. Наткнулись на бревно и принялись откапывать. Втер ужасный, мороз градусов 40. Откопали бревно и пошли в школу, т.к. требовались ломы и мужчины, чтобы его сдвинуть с места. По дороге встретили Ритку и Вовку Демидова, они шли к бревнам, потом туда же отправились Корешков и Леванский. А мне было велено подготовить отчет к собранию о лыжных занятиях в школе. И еще я ответственная за самодеятельность 7-10-х классов. 30 декабря с 2-х часов проверка самодеятельности. Ох! Живьем в гроб лечь можно!"

Но 30 декабря мы искали товарную станцию, поэтому в дневнике у меня появилась такая запись: Дневник, 30 декабря 1942 года. "Провались все это сквозь землю! И зачем только Новый год бывает? Голову я уже потеряла, потому что уже сорвалась генеральная проверка самодеятельности 7-10-х классов... А завтра поход и вечер."

И вот он, Новый, 1943-й год! Встречали мы его, как обычно, в школе, к этой встрече готовились сами: украшали зал и елку, приглашали оркестр, готовили самодеятельность. Решили устроить что-то вроде маскарада и обратились в драмтеатр с просьбой дать напрокат нам костюмы. Костюмов было несколько: пышное платье с декольте для светской дамы, костюм аншлийского охотника слуком и стрелами, костюм русской свахи из пьесы Островского и костюм средневекового итальянского юноши. Некоторые готовили костюмы дома. Так, Рита Аранович, распустив косы, изображала цыганку, а светловолосая Таня Жданкина - русалку. Охотником и итальянским юношей оделись ребята из 7-го класса, свахой стала Маруся Абрамова, полная озорная девушка из нашего класса, а светской дамой нарядили меня и нашли, что я похожа на миледи их "трех мушкетеров", и с этого вечера меня стали называть "леди Анна". Но маскарад начался после концерта, который прошел сумбурно. Дневник, 1 января 1943 года. "Я с самодеятельностью в галошу села: не составили программу, и артисты все разбежались. Выступил ансамбль военных, пришли и сели позади нас Горецкий и Стесин, я от ужаса еле держалась на табуретке. После ансамбля программу все-таки составили, и я вручила ее Борьке, он был коферансье. Начала концерт; объявив два номера, Борис потерял программу и с испугом спрашивает у меня, что дальше. Откуда я знаю? Борька объявляет номер наугад, артисты вопят, что они не готовы, зрители хохочут. Я совсем выбилась из сил, разыскивая оформителя скетча - Петьку. петька нашелся, скетч объявили - артисты исчезли и были обнаружены в коридоре, сидят и плачут: позабыли роли. Так и не стали играть. В половине первого 5, 6, 7 классы вытурили домой, а мы остались, и начались танцы под духовой оркестр, и вот тут-то мы и нарядились в маскарадные костюмы. Ко мне сразу бросился Вовка Демидов с приглашением на вальс, он-то и назвал меня "леди", тут же спросив: "А где мсье Вольдемар?", т.е. Колтовер. Он был здесь, сидел очень мрачный и смотрел, как мы танцевали, потом исчез. Затем в школе вдруг погас свет; пришла с фонариком Евгения Павловна и спросила, где Колтовер. Этого никто не знал, мы стояли в кромешной тьме и недоумевали. Ребята ушли вниз, нашли рубильник, он был отключен. Его включили, свет загорелся, вечер продолжался, но недолго: все устали и хотели добраться до дома и отдохнуть. Шли разговоры, что свет отключил Колтовер, так как он опять пьян."

Меня это очень удивляло: как школьник может быть пьян? И у него есть родители, куда же они смотрят? И зачем он пьет? Эти мои вопросы так и остались без ответа...

Наступивший Новый, 1943-й год, не принес нам нового счастья, не облегчил нашу жизнь; отдохнув в первый новогодний день, мы на следующий впряглись в привычную "телегу" повседневных обязанностей и дел. Дневник, 2 января 1943 года. "Тренировка была! Петька нас учил сначала все повторять, занимались на 2 этаже, и никто ничего не помнит. Колтовер говорит: "Ты Аню спроси, она знает," Я завопила: "При чем здесь я?" и отказалась отвечать. Колтовер вызвал Ленку, накричал на нее, Розу выгнал из строя, в общем "навел беспорядки". Обращается на "вы" к нам и - "тов. Фридман", "тов. Морозова". Мне смешно. А он почему-то сердит и опять смотрит на меня как-то странно. Потом мы на улице тренировались всякими шагами ходить, замерзли, аж зубами стучали. В школе нас военрук выстроил и отругал за то, что не умеем строиться и стоять."

Дневник, 8 января 1943 года. "Давно не писала. Ничего особенно выдающегося не произошло. 4-го была тренировка, причем, занимался только наш класс, из 9-го никого, из 10-го только один Колтовер. Петька нас опять учил. После теоретической тренировки началась практическая - пошли с погреба кататься. А 6-го был воскресник. Пилили дрова где-то около Дземог. 5-го мне Надежда звонит: "Как хочешь, собери класс, чтобы завтра к 8 часам все были в школе. Ну, я и собрала всех, кроме Путковой, Аранович и Прокопец, у Ларисы обуви не было, Нонка уехала, и пошли мы, 7 человек с Надеждой. Работали с 10 до 2-х. На обратном встретили 9 и 10 классы, они тоже шли пилить. А сегодня на большой перемене было совещание командного состава, после 6-го урока - поход. Отправились на Амур, катались с горы, при этом у меня опять лопнул ремешок, я ничего не могла с ним сделать на морозе и пришлось только смотреть, как остальные катались..."

дневник, 11 января 1943 года. "Вчера были соревнования, на которых мы сели в галошу: их 1-й роты не сдал. Пришли мы в 9 часов, построились, военрук собрал военный состав и объявил нам, как будут проходить соревнования. Оказалось, что "мужчины" от 16 лет идут на 10 км за 55 минут, "женщины" от 16 лет - на 3 км за 20 минут, девушки - на 1 км за 16 минут, юноши - 1 км за 16 минут. Я говорю Розе: "Мы, значит, на 1 км пойдем?" Борька услыхал: "Как так? Ничего подобного! У вас ведь все 16-летние!" - "Ну, да, - говорю, - всем 15 лет." - "Володька! - завопил Борис, - ты послушай только! Что же делать? Ведь это гроб!" Мы закричали, что хоть нам и 15, но мы хотим идти на 3 км. Колтовер ходит, спрашивает, кто в каком году и месяце родился. Решили нас отправить на 3 км. Потом Колтовер проверил лыжи, отдал рапорт ст. лейтенанту малыхину из военкомата и пошел отправлять первый взвод, потом нас. В 10ч. 03м. мы отправились. Старт был прямо от школы и до техникума, а за техникумом стоял военрук Сафонов и давал номера. Я шла впереди все время, за мной Таня. Мы заблудились, обошли вокруг техникума по дороге и отправились на Мылку. Пока открыли ошибку и обнаружили Сафонова, потеряли много времени. Финиш был в школе тоже. Я пришла первая, Колтовер отметил в моем номере время прибытия, и оказалось, что я шла 32 минуты вместо 20! Другие шли 40, 42 минуты!!! Мы ходим, галдим, Ритка заявила, что мы прошли не 3 км, а 6. Колтовер выставил всех вон и результат обещал сказать сегодня. Вот пойду в школу и узнаю, да тем и узнавать нечего, и так ясно, что никто не сдал."

Действительно, соревнования мы проиграли, но не столько по неумению, сколько по сложившимся обстоятельствам: трассу, проложенную накануне, за ночь перемело снегом, и мы сбились с пути. 16 января состоялось комсомольское собрание, где мне пришлось отчитываться, 17 января - был школьный поход за Амур, где занимались подъемами и спусками с сопок.

Комсомольское собрание было жарким. Никто не хотел соглашаться с тем, что мы проиграли, все кричали, обвиняя в сложившейся ситуации организаторов соревнивания: не проверили трассу, не обозначили четко повороты и переходы, многие сбились с пути. Собрание вел Колтовер, но и ему, с его командирским голсом, с трудом удавалось соблюдать порядок. Я отчитывалась о своей работе и как группорг, и как командир, и услышала целый град похвал в свой адрес, которыми меня безудержно осыпал Колтовер: я оказалась не только лучшей лыжницей школы, но и лучшим командиром взвода, образцом дисциплины, исполнительности, честности. Собрание притихло, слушая с изумлением этот поток хвалебных оценок, я не знала, куда деваться от смущения. Выступавшие вслед за мной командиры соглашались с этими похвалами, но настаивали на том, что личных качеств мало, нужна еще хорошая организация дела, а ее как раз нет.

Дневник, 17 января. "Ходили за Амур, устали, замерзли. Взбирались на сопки, падали, кувыркались, визжали, хохотали. Колтовер во время перехода не отходил от меня." При переходе через Амур вдруг раскапризничалась Роза Сухарева: заявила, что идти не может, хочет вернуться домой. Но до дома было уже далеко, отпускать ее одну было невозможно, а она плакала и отказывалась идти. Колтовер обратился ко мне за помощью, но и мои уговоры не помогли, с Розой сделалась чуть ли не истерика. Возвращаться всем? Невозможно. Все стояли, вся рота, и ждали решения командира. И он решил: отправил Розу домой в сопровождении одной их наших девочек, не помню, кого именно. Этот эпизод расстроил нас и озадачил. Было понятно, что Роза нездорова, но как же она будет себя вести, если ее призовут в армию и отправят на фронт? Тоже истерики закатывать? А все остальные, все 17-летние - каково им на фронте? Впервые мы задумались об этом конкретно и когда пришли на другой берег Амура и начали карабкаться на сопки, не снимая лыж, нас буквально "взвихрило" обращение нашего командира, уже стоящего на сопке: "Девчата, представьте, что здесь, на горе, истекают кровью раненые!" И мы весь этот лыжный день провели именно так - представляя, что находимся в условиях фронта. Целая ватага каких-то мальчишек присоединилась к нам, и мы соревновались, взбираясь, съезжая, часто кубарем, теряя лыжи и палки, но научились многому, поэтому, несмотря на усталость, вернулись домой очень довольные. Кроме того, проиграв лыжные соревнования, мы взяли реванш на зачетах, которые проходили 23 января. Зачеты состояли из пробега на дистанцию с поворотами и прыжками с маленьких трамплинов. Трасса была проложена вокруг школы, нужно было пробежать 4,5 круга, начав от черного хода и придя к парадному. Зачетами руководил Колтовер: проверял лыжи, давал отправление, отмечал время, бегая через школьный вестибюль из одной двери в другую. Заметив, что у меня старые рукавицы, а на лыжной палке разорвано опорное кольцо, он отдал мне свои рукавицы и палки. Я сразу вырвалась вперед и прошла дистанцию за 20 минут вместо 22-х. Это был зачет для моего отделения девочек, вернее, мы уже перешли в разряд девушек, и нам полагалась дистанция 3 км, которая как раз и уложилась в 4,5 круга вокруг школы. Зачет был сдан всем отделением и мы, наконец, обрели спокойствие и чувство своей значимости, оно нам было очень нужно в те годы, потому что наша вся жизнь была тогда подчинена необходимости ежедневно отвечать на вопрос: что ты сделал для фронта? Этот вопрос звучал с плакатов в ГК ВЛКСМ и в школьном комитете комсомола, в кинотеатре и в магазинах - повсюду мы видели его рядом с другим, на котором женщина с суровым лицом на фоне винтовичных штыков держит в одной руке текст военной присяги, в другой, подъятый вверх, к словам "Родина - мать зовет" словно указывает путь, каким должен идти каждый из нас: идти на зов Родины. Мы относились очень серьезно к этим вопросам и призывам, поэтому наши неудачи и успехи в военной подготовке очень волновали нас и были даже важнее учебных дел.

перейти к стр. 61-90