Вступление от автора:

Я, Анна Борисовна Бутовская, родилась в 1927 году, в городе Новосибирске, а с 1933 года по1945 год жила с семьей в Комсомольск-на-Амуре.

В этот период я училась в 7-8 классе школы №1 им. Орджоникдзе, затем в 9-10 классах женской школы №26.

Мне захотелось рассказать тем, кто родился после войны, как жил в военные годы наш город, как учились и работали мы - школьники... Захотелось потому, что очень мало написано о повседневно-тяжелой жизни тыла и потому, что о 30-40 годах говорится мало правдивого, а то, что видит нынешнее поколение с экранов телевизоров и, быть может, читает в книгах, порой неуловимо далеко от правды. У меня сохранились дневники, которые я вела в годы учебы в 7-10 классах, есть фотографии, вырезки из газет, телеграмма от Сталина в адрес нашей школы...

Я была внештатным литсотрудником городской газеты, поэтому знала жизнь города не по наслышке. Кроме того, военное время было настолько богато событиями, так напряженно и трудно, что оно глубоко и до мелочей запечатлилось в памяти и в подробностях помнится по сей день.

Я хочу поделиться своими воспоминаниями и впечатлениями с нынешним поколением как участник и свидетель этой далекой теперь эпохи, но более всего я желаю содействовать таким образом восстановлению не только исторической правды, но и человеческой памяти, где не должно быть место подтасованным и лукавым фактам...

Анна Борисовна Бутовская

Комсомольск, годы военные...

стр. 1-30

16 июня 1941 года я снова оказалась в Комсомольске, куда еще в марте из Нижней Тамбовки приехала наша семья, я же оставалась там до окончания 6-го класса. На этот раз мы жили уже не на Дземгах, как в 1933 году, а в самом городе около Амура, недалеко от центральной улицы - проспекта им. Сталина (теперь пр. Мира). Там стоял ряд деревянных двухэтажных домов, где не было электричества, ни водопровода, ни канализации, ни центрального отопления; по-прежнему , как и в деревне, мы по вечерам зажигали керосиновые лампы, топили печи и приносили воду из водопроводной колонки. Квартира у нас была небольшая, нашей семье, состоявшей из 6 человек, было тесно, и после сельского простора я чувствовала себя неуютно. Родители работали: отец, Бутовский Борис Григорьевич, заведовал городским земельным отделом в горисполкоме; мама там же занималась какой-то канцелярской работой. Мои братья, 6-летний Саша и 2-х летний Игорь, были под присмотром бабушки Алисы Ивановны, матери отца. Я помогала по хозяйству и присматривалась к городу. Его трудно было назвать городом - так контрастны были не только его районы, но и противоположные стороны улиц.

Там, где стояли наши дома - их было несколько, 4 или 5, они стояли вытянутой линией, углом к Амуру - там был пустырь, заросший лебедой, полынью, бурьяном; улицы в точном смысле этого слова не было, т.к. не было противоположной стороны - просто шла тропинка вдоль домов по пустырю, на котором располагались только разные хозяйственные постройки: сараи, стойла для коров, курятники; столбы с натянутыми веревками для сушки белья - одним словом, вполне деревенский пейзаж.

Вдалеке блестела вода - там было озеро со странным названием - Мылка, и оттуда мимо наших домов шла узкоколейная железная дорога , она выходила на проспект Сталина, тянулась до строящегося Дворца Культуры и сворачивала вправо, туда, где затем появилась Аллея Труда; узкоколейка вела к судостроительному, 199-му заводу, и по ней днем и ночью сновали паровозики-кукушки, тащившие платформы с бревнами, кирпичами, углем; на этих же платформах ехали на работу люди с Мылки, с Парашюток (так назывались несколько парашютных улиц). Никакого пассажирского транспорта в городе не существовало, по городу ходили пешком, в отдаленные районы ездили на попутном или грузовом транспорте.

Наш дом стоял первым в ряду; выйдя из дома, я сразу попадала на проспект Сталина, и здесь уже начинались контрасты: прежде всего, мостовая на перекрестке была вымощена булыжником, однако тротуаров не было и идти приходилось по неровной глинистой почве, то пыльной, то мокрой и грязной, в зависимости от погоды. Но этот тернистый, явно не городской пешеходный путь шел вдоль огромных кирпичных домов: они выстроились по четной стороне проспекта, правой стороне, если идти от Амура, и это были настоящие городские дома, с электричеством, центральным отоплением и горячей водой, с квартирами, где были ванные и не нужно было топить печи. Особенно громадным казался мне дом на углу ул. Осоавиахима и пр. Сталина, пятиэтажный, многоквартирный, с военторгом и швейным ателье, дом №256 - почему у него такой был большой номер, никто не знал.

По улице Осоавиахима, где были деревянные тротуары, я и пришла июньским утром 20.VI в свою школу - школу №1 им. Орджоникидзе, поразившую меня свей огромностью, вернее, длиной, и обилием классов. Меня записали в секретариате школы в 7"А" класс, где было 29 учеников, но, кроме, кроме нашего класса, были еще 7"Б", 7"В" и 7"Г". Видимо, 6-х классов было еще больше, так как мне запомнился 6"Ж". 8, 9, 10-х было по два. Я хорошо помнила московскую школу, где училась в 3-ем классе, но такого количества классов, такого множества учеников не было и там.

Школа ошеломила меня и очаровала: несмотря на ее величественность, в ней ощущался уют, общая атмосфера казалась теплой, доброжелательной, домашней, и я сразу, по первому впечатлению, полюбила ее и радостно стала ждать начала учебного года. Но оно оказалось совсем неожиданным.

...22 ИЮНЯ 1941 года было воскресенье, выходной день, но отец с утра уехал по служебным делам на пригородное хозяйство. Я еще не освоилась в городе, не имела ни подруг, ни знакомых и весь день проводила дома, помогая маме, играя с братьями. К вечеру приехал отец, пообедали и решили пойти в кино, взяв меня с собой. Пошли в ДКА (Дом Красной Армии) на 8-часовой сеанс. На улицах было темно, они освещались только окнами домов. Мы быстро шли по проспекту Сталина, родители впереди, о чем-то разговаривая, я бежала сзади; когда свернули в проулок, ведущий к ДКА, где уже не было мостовой, я стала жаться ближе к домам, к светлым окнам, к звукам голосов и музыки, доносившимся с открытых балконов этих деревянных небольших домов, как вдруг из одного окна услышала быстрый и тревожный мужской голос диктора, произносивший ужасные слова: "...бомбардировке подверглись Киев, Житомир..." Я споткнулась, схватилась за стену дома, прислушалась: голос звучал то громко , то едва слышно , но смысл был все так же страшен: "...без объявления войны фашистская Германия напала на нашу страну" - "Мама" - завопила я диким голосом, бросаясь догонять родителей, - мама, война. Остановитесь! Война!". Спотыкаясь, падая на неровной дороге, я догнала остановившихся родителей и не могла ничего толком объяснить: "Радио, война... Германия напала! Надо домой, домой!" Они смотрели на меня с недоумением, т. к. считали фантазеркой, потом мама махнула рукой: "Выдумываешь!" и они пошли дальше. Я пыталась их остановить, потом хотела вернуться домой, но боялась не найти дорогу и невольно плелась вслед за ними. Мы пришли как раз к началу сеанса, и я, увидев ярко освещенный зал, массу людей, нарядных, оживленных, множество военных командиров (офицерами их стали называть в 1943 году), подумала, что, может быть, слышала отрывок из какого-нибудь спектакля.

...Свет в зале погас и начался фильм "Фронтовые подруги" - о войне 1939-1940 г.г.. На экране грохотали танки, падали убитые и раненые, а в кинозале было мирно и спокойно. Вдруг резкий мужской голос начал вызывать на выход командиров поименно; услышав свою фамилию, каждый из них быстро вскакивал и бежал из зала, одно за другим хлопали откидные сиденья кресел. Буквально через через 5 минут в зале не осталось ни одного военного, и наступила тишина, но тишина уже другая, тревожная, настороженная. Внезапно экран погас, в зале вспыхнул свет и на сцене появился Стесин, секретарь горкома ВКП(б) "Товарищи! - обратился он к залу. - Сегодня, 22 июня, в 4 часа утра без объявления войны фашистская Германия напала на нашу страну. Германские самолеты бомбили наши города..." Потрясенный зал молча выслушал сообщение, затем снова погас свет и на экране показались кадры идущего фильма: танки, орудия, стрельба... Но фильм уже не воспринимался, как фильм, в нем видели реальную жизнь, то, что сейчас происходило далеко на западе. И зрители бросились к выходу, прочь от этого фильма, домой, чтобы там, в привычном домашнем уюте осмыслить и понять, что произошло...

Я смутно помню, как дальше развивались события. Но город и его жизнь резко изменились, это я ощутила. Уже на следующий день, 23 июня, были демонтированы высокие трубы на судостроительном заводе и прекратились его утренние (в 8 часов утра) и вечерние (в 18 часов вечера) протяжные гудки, по которым мы проверяли время. Одновременно по радио было передано требование замаскировать окна; в домоуправлении нам выдали большие рулоны плотной темно-синей бумаги, и все четыре года войны мы каждый вечер раскатывали эти рулоны, подвязанные под потолком, плотно закрывая окна до подоконника. Затем, через несколько дней, домоуправление собрало всех взрослых людей и подростков и объявило о необходимости рыть окопы: ожидалась агрессия Японии. Мы рыли окопы вдоль Амура и с двух сторон узкоколейки, сажали кусты для ее маскировки; работами руководили какие-то мужчины, кажется, военные инженеры. Я уставала на этом рытье так, что уже ничего не воспринимала, мне только что исполнилось четырнадцать лет и хотя я привыкла трудиться на огороде, но рыть каменистую, жесткую, неподатливую землю было очень тяжело. Но уже в начале июля работы эти закончились, можно было переключиться на что-то другое, однако избавиться от тяжелого чувства напряженности и тревоги было уже невозможно. Сведения с фронта приходили в радиосводках с опозданием иногда на сутки, положение все ухудшалось. Июль и август я провела в очередях: сахар и масло продавали еще без карточек, по 300-400 грамм на человека, я брала с собой братьев и уходила на целый день "добывать пропитание" для семьи. Хлеб тоже еще был без карточек, но по норме "в одни руки". Наша семья вновь приобрела корову и кур, они жили в сарайчике перед домом; и большинство населения города начало обзаводиться живностью, хотя и до войны домашний скот и куры были у многих... Здесь же, на пустыре около домов образовались небольшие огороды, где, в основном, росла картошка...

А 1 сентября 1941 года я пришла в школу, в свой 7"А", где не знала еще ни одного человека. Школа за лето была отремонтирована, всюду пахло краской. Наш 7"А" был на втором этаже, в левом крыле школы, рядом с кабинетом физики. Мы уселись за парты и в класс вошла наша классная руководительница, Надежда Николаевна Бакун. Она рассказала, какие у нас будут учителя, какие нам нужны учебники, но беседа наша прервалась: дверь распахнулась и в класс быстро вошла очень полная невысокая, коротко остриженная женщина - директор школы Евгения Павловна Голубенко. Мы вскочили и стоя выслушали ее распоряжение: выйти и построиться в коридоре. Там уже был другой 7-й класс, 8-й и 9-й. Количество классов в школе резко уменьшилось, особенно старших: ушли в армию все юноши 1923 года рождения. Многие просто оставили школу и устроились на работу. Поэтому на линейке в коридоре выстроились 4 класса: два 7-х, 8-й, 9-й. Обращение Евгении Павловны к нам оказалось очень кратким: весь сентябрь мы должны работать на пригородном хозяйстве на уборке картошки. Отъезд 3 сентября, явиться в школу с необходимыми вещами к 9 часам утра.

И 3 сентября мы выехали на сельхозработы в хозяйство "Хурба". Ехали мы на барже, которую тащил катер, пели песни, веселились, представляя, что у нас будет за жизнь. С нашим классом была Надежда Николаевна. Я подружилась с Кларой Петровой и Майей Савельевой. Клара была обыкновенной девочкой из рабочей семьи, рыженькая, курносая, маленького роста, одетая в материнские старые вещи; она была необычайно жизнерадостна, проказлива и подвижна, любила шутки, розыгрыши, трюки. Совсем другой была Майя, дочь военного командира, робкая и спокойная; и жила в том самом огромном кирпичном доме № 256 на ул. Осоавиахима, который назывался генеральским, потому что в нем жили семьи старшего командного состава Красной Армии. Майя была девочка нежная, с мягким голосом, беленьким личиком, большими черными глазами, скромная, тихая, молчаливая, уступчивая. Она явно не привыкла к деревенской жизни, и в ее глазах то и дело появлялось выражение ужаса. И можно было многому ужаснуться, начиная с быта. Жили мы в бараке, где вдоль стен стояли двухэтажные нары, устланные соломой - в этой соломе мы и спали, Освещался барак несколькими свечками; крышу снесло ветром, вместо нее лежал настил из березовых стволов, меж которых мерцали звезды в ясную погоду или лил дождь. Умывались мы в ручье, вытирались кто чем мог; многие привезли с собой полотенце, постельное белье, но у некоторых и этого не было. За месяц жизни в Хурбе нас дважды возили в баню к военным летчикам, стоявшим неподалеку. Вокруг барака были поля и лес; еще в отдалении стояли сараи, конюшня, два жилых дома, бывшая школа - там размещалась наша столовая. Кормили нас в 1941 году хорошо: разнообразные каши с маслом и сахаром, чай, молоко, щи с мясными консервами, макароны, картошка, хлеб без нормы. Но и работать пришлось по взрослым нормам и без выходных. Очень рано, в 5 часов утра, нас будил отвратительный звук: металлической трубкой наш бригадир, местный работник, колотил в рельс, висевший около столовой, где помещалась и контора. Это означало подъем. С трудом мы освобождались от крепкого сна, тормошили и стаскивали с нар друг друга; одеваться не приходилось: спали одетые; соскочив с нар, бежали к ручью, холодной родниковой водой прогоняли остатки сна и бежали в столовую. Завтрак длился не более 15-20 минут, затем звеньевые получали разнарядку у бригадира, мы выходили в поле, если оно было близко; на дальние поля нас возили на машинах. Работы были уборочные: мы копали картошку, морковь, турнепс, срезали капусту, выдергивали лук. Поля простирались до самого горизонта, картофельные ряды тянулись бесконечно, до километра в длину. Картофель мы убираем за конной картофелекопалкой, конем управлял местный работник, на сиденье картофелекопалки возвышался Петр Соболев из 7 "Б" в светло-зеленой суконной курточке, черноволосый, серьезный; он ездил по полю целый день, подпрыгивая в бороздах, раскачиваясь из стороны в сторону, а после работы долго лежал в кустах, приходя в себя, так как не мог идти от головокружения. Нам на земле было не легче: мы собирали выкопанную картошку голыми руками, выцарапывая ее из каменистой земли, которую копалка глубоко не захватывала. Руки были всегда исцарапаны до крови, ногти обломаны, колени в ссадинах, так как приходилось работать чаще всего на коленях. Картошка складывалась в кучки, потом собирали в ведра и сносили на середину вскопанных рядов в одну большую кучу, чтобы погрузить потом в машину. Так работали до 11 часов, затем был перерыв до 13 часов и снова труд, уже до обеда в 15 часов дня. Обедать шли в столовую, если поле находилось недалеко, или обед привозили в поле. Перерыв продолжался до 17 часов, затем снова работа до 20 часов, в 21 час ужин и отбой. Но и после отбоя, несмотря на неимоверную усталость, жизнь продолжалась: мы пели песни, шутили, смеялись, сидя на бревнах около барака и отмахиваясь от комаров. К нам приходили иногда мальчишки которые жили в этом же бараке, но вход был в другой половине. Однако мужское население барака держалось от нас в стороне: они работали на конюшне, возили собранную нами картошку, дрова, обслуживали столовую, трудились в лесу на заготовке дров - все это была серьезная, взрослая работа, и мы казались им девчонками, мелкотой... Вообще отношения ребят с девочками на этих сельхозработах за все четыре года войны ни разу не были омрачены не только каким-нибудь серьезным происшествием, вроде посягательства на честь девушки, прямого насилия, но и те из нас, которые были влюблены или увлечены кем-то, даже не помышляли о возможности каких-либо вольностей, хотя бы самых невинных. Видимо, это объяснялось тем, что девочки и мальчики, девушки и юноши в школе всегда были вместе и воспитывались как товарищи, равные и независимые, поэтому юноши умели сдерживать свои эмоции, девушки держались с достоинством, не допускали и тем более не поощряли никакой распущенности. С одной стороны это было хорошо, потому что на всю жизнь сохранялось серьезное и целомудренное отношение к любви, с другой - равенство полов приводило к тому что, будучи взрослыми, мужчины не понимали особенностей женской психологии, не признавали их, а женщины, уступая, старались быть похожими на мужчин.

На уборке урожая мы работали в любую погоду, в дождь, холод, слякоть, грелись у костров, пекли картошку. Но уже в середине сентября силы наши начали иссякать, мы устали от непривычно тяжелой работы, от бытового неустройства, от холода, комаров, боли в растрескавшихся, покрасневших руках... Нам дали металлические "царапки" выкапывать картошку, это облегчило работу, но начались дожди, земля превратилась в грязь; управившись с картошкой, мы пошли на уборку моркови, но эта работа оказалась еще тяжелее: ботва отрывалась, и морковь приходилось откапывать руками; то же было и с луком. Однако мы все так же поднимались в 5 часов, завтракали, шли на работу и не уходили с поля до тех пор, пока не заканчивали полностью отведенный нам участок, иногда при свете луны или фонарика отыскивая завалившуюся где-нибудь картофелину. А вечером, поужинав, зарывались в сырую солому: дождь проникал на наши нары беспрепятственно. С нами вместе все время была наша классная руководительница, Надежда Николаевна Бакун. Она разделила класс на три звена, назначила звеньевых, помогала им справляться с расстановкой рабочей силы, работала вместе со всеми, пела с нами песни, утешала и успокаивала тех, кто особенно страдал и тосковал по дому; помогала заболевшим, успевала присматривать за мальчиками. Среди них не было слабых, балованных, они привыкли к труду на домашних огородах и держались увереннее и тверже, чем мы. Это были Коля Петренко, Витя Похожаев, Володя Головко, Леша Чурашов. Не весь класс явился на сельхозработы, некоторые ребята из малоимущих семей устраивались летом работать( нам денег не платили ), а среди девочек были такие, что просто не хотели ехать и доставали медицинские справки о плохом состоянии здоровья, или использовали родства, знакомства с людьми, от которых зависела отправка школьников на работу. Но таких было единицы, большинство работало добросовестно, преодолевая все тяготы трудовой жизни. Иногда, впрочем, срывались, не выдерживали. Помню один дождливый, холодный вечер; мы еще в поле, мокрые, продрогшие, закоченевшими руками стаскиваем в кучи ботву, чтобы закрыть на ночь картошку. И вдруг раздается истошный крик:"Я не могу больше! Я хочу домой! Мама! Где моя мама, где моя чистенькая постелька?! Я больше не могу!" И громкий отчаянный плач... Это Майя Савельева,"генеральская" дочка... Три недели она терпеливо переносила вместе со всеми тяжесть труда, холод, усталость, боль - и вот терпение кончилось... Мы прислушались к ее плачу и вдруг, побросав ботву, тоже раскричались хором, расплакались навзрыд, причитая и проклиная войну, немцев и все, что они принесли нам. Прибежала Надежда Николаевна, обхватила стоявших у ботвы девочек, упала вместе с ними и тоже разрыдалась громко, неудержимо... Минут пять мы вот так плакали и кричали, посылая в дождливое, холодное, темное небо нашу боль, отчаяние, усталость, тоску; потом постепенно начали замолкать, успокаиваться, и, наконец, затихли. Тогда заговорила Надежда Николаевна: "Да, нам трудно, очень трудно, но подумайте о тех, кто ждет эту картошку, подумайте о рабочих наших заводов, о моряках военных кораблей - впереди зима, у них тяжелая работа, служба, мы же должны им помочь, ведь они работают для фронта, для нашей победы! Давайте соберем все силы, давайте сделаем все, что мы должны сделать! Сейчас всем трудно, все страдают, но плакать и жаловаться бесполезно, нужно работать! Ну, вот и мы, поплакали, покричали - теперь будем работать и не уйдем с поля, пока не закончим".

И мы снова взялись за ботву, утирая слезы, закрыли картошку и отправились домой. А наутро снова - металлический лязг рельса, дождь, изнывающие от боли руки и бесконечные поля, поля, поля... И так весь сентябрь, первый военный сентябрь 1941 года... Сколько их еще впереди? Этого никто не знал и не предвидел. В Хурбе не было ни радио, ни газет и о положении на фронтах мы узнавали, когда приезжали в лётную часть, что было всего два раза. А положение было тяжелейшее, и мы начинали понимать, что эта война - не финская, она будет затяжной и тяжелой, конец придет не скоро. Но в том, что придет конец войне и конец победный, не было ни малейшего сомнения ни на миг. Понимали мы и то, что закончить войну с победой можно только напряженным трудом, и чем больше сил мы вложем в свой труд, тем быстрее придет победа. Сентябрь 1941 года многим из нас раскрыли глаза на самих себя, мы увидели, на что способны, где наши сила и слабость, мы поняли свое значение в окружающей нас жизни. Все это называлось взрослением. И в школу мы возратились в конце сентября действительно став старше.

А школа тем временем жила своей школьной жизнью: 1-6 классы учились, у них занятия начались вовремя, 1 сентября. И мы тоже сразу окунулись в привычный круг забот: как решать заданную задачу, как успеть выучить все уроки или, не успев, уклониться от опроса. Но и в этом обычном наборе школьных проблем многое изменилось, внесенное войной. Часто нас снимали с уроков: приходил завуч или директор, командовал: "Встать! Построиться! Одеться и на машину, будете разгружать уголь на 199 заводе!" Ехали, разгружали, провозившись до темноты, шли домой, наскоро хватались за учебники. Работали вместе с другими классами - 8, 9; 10 класс не трогали, он учился. Да там остались почти одни только девушки. Без воскресников не проходил ни один выходной день: или грузили уголь, бревна, или собирали металлолом, или разгребали снежные завалы. Иногда работали на городских стройках, чаще всего на строительстве Дворца Культуры (угол проспекта Сталина и Аллеи Труда): убирали мусор, грузили стройматериалы. Город строился все время, несмотря на войну. В 1942 году было закончено строительство двух больших зданий на Аллее Труда: Дома Советов (сейчас там помещается городская Администрация) и жилой дом для сотрудников горисполкома, горкома и 199 завода (сейчас №7).

В этот дом мы и переехали сразу после 1942 года. Отец получил 4-х комнатную квартиру на 1 этаже. Это была настоящая городская квартира, с отоплением, горячей водой, электричеством. Можно было не возиться с керосиновыми лампами, купаться в ванне, готовить обед на электричестве, не мерзнуть в легком халатике. Наша семья очень удобно расположилась в 4-х комнатах: в одной поместились родители, самую большую отдали бабушке и братьям, самую маленькую (6м²) отдали мне. Однако эта благодать длилась недолго: к нам вселили женщину с ребенком, эвакуированную из Ленинграда, они заняли самую большую комнату, а бабушка и братья переселились в гостиную. На робкий протест матери отец кратко ответил: "Не время роскошествовать, всем трудно!" И действительно трудно было всем... Отец работал "во власти": заведовал земельным отделом в горисполкоме; мама преподавала вязание на каких-то курсах и шила телогрейки для фронта, заработок составлял 200-300 рублей, зарплата отца - 700 рублей (рабочий оборонного завода получал 800 рублей). Мы держали корову и кур, с марта 1942 года начали сажать огород прямо перед домом, затем получили участок в поселке "Старт". С живностью возилась бабушка, в огороде - мама, т.к. я каждое лето уезжала на сельхозработы. Маму вскоре избрали депутатом горсовета, но это было общественной работой и, кроме дополнительных хлопот и тревог, ничего не доставило. Ни телохранителей, ни помощников, ни машин никто из госслужащих тогда не имел. Отец сутками пропадал на работе, по городу и пригородам ездил на лошадях; на нем лежала забота о снабжении продуктами сельского хозяйства как предприятий, так и жителей города, обеспечение земельными участками населения. Можно сказать, не было семьи, не имевшей хотя бы маленького огородика, где росло самое необходимое для дома. Мою жизнь почти полностью поглощала школа. В ней образовалась очень добрая атмосфера: при очень строгой дисциплине ученики чувствовали себя свободно и спокойно, отношения с учителями были дружеские, сердечные, искренние. Надежда Николаевна Бакун была для нас как мать, особенно после совместной жизни в Хурбе, она буквально возилась с каждым из нас, знала прекрасно наши семьи, часами вела с нами разговоры на любые, волнующие нас темы; ей были известны все наши сердечные тайны, симпатии и антипатии. Такими же конфидентами были Зиновия Федоровна Карабанова, учительница литературы, и Наталья Ильинична Милошевич, преподававшая географию. Зиновия Федоровна, полная невысокая брюнетка, чернобровая , с большими выпуклыми глазами, с интересом слушала нас - меня, Клару и Галину Хаустову - когда мы с упоением рассказывали ей о наших успехах в спортзале и на лыжных трассах, о взаимных девичьих ссорах и спорах; так же относилась к нам и Наталья Ильинична, высокая, тоненькая шатенка с замысловатой прической "валиком" и в пенсне; она была родом из Прибалтики и говорила по-русски с заметным акцентом. Мы прибегали к ней, окружали и наперебой спешили рассказать свои новости , а она смеялась вместе с нами, удивлялась, переспрашивала, вникая во все подробности. Но были учителя, с которыми окровенничать мы не решались - это учительница физики Татьяна Васильевна (кажется, Яковлева, не помню), удивительно собранная, строгая и аккуратная женщина, содержавшая в идеальном порядке кабинет физики и считавшая физику наукой наук. Никогда не было у нас задушевных разговоров с директором школы Евгенией Павловной Голубенко; мы ее и любили, и боялись. Любили потому, что именно она создала в школе такую атмосферу доверия, доброжелательности, свободы; мы находились в школе целые дни, до позднего вечера: приходили учить уроки, заниматься в спортзале, проводить собрания и сборы, получить консультацию учителя. При этом нас никто не опекал, над нами не стояли учителя - их вообще не было, если по расписанию они не должны были проводить консультации, но в таком случае они находились в своих кабинетах или в учительской. Нам доверяли - и мы оправдывали это доверие. Я не помню ни одного случая хулиганства в школе, порчи имущества и т. п.. И в то же время ни один проступок школьника не оставался не замеченным: прогулы, бегство с урока, обилие плохих отметок, сразу вызывали очень суровую реакцию Евгении Павловны, поэтому ее и боялись, но боялись в хорошем смысле этого слова: трепетали от большого уважения и любви, смотрели на нее снизу вверх, безропотно подчиняясь ее слову, взгляду. Учительница немецкого языка Зоя Ивановна Меньшикова была улыбчива, располагала к доверию, но с ней мы не сближались: она воспринималась не как хороший, добрый человек, а как обаятельная, кокетливая женщина, что для нас, по молодости лет, было даже предосудительно. Мужчин-учителей в школе было мало. Историк Матвей Яковлевич (не помню фамилию) был призван почти сразу в армию, как и учитель черчения (не помню ни фамилии, ни имени); оставался только математик Владимир Иванович Крашенинников, но он был призван в конце учебного года. Грозой мальчишек был завуч, Александр Иванович Соловей. Как и Евгения Павловна, он жил в школе, на 2 этаже, слева от входа в спортзал. Это был очень высокий широкоплечий мужчина, черноволосый, с проседью, одинокий. Взгляд его небольших карих глаз смущал своей пристальностью и мрачной насмешливостью. Говорил он всегда тихо, держался спокойно, не кричал, но умел разговаривать так с ребятами, что они его боялись, как огня. Соловей преподавал математику в 9-10 классах и был, как говорили, математиком высочайшего класса.

Впрочем, в нашей школе все учителя прекрасно знали свой предмет и умели заинтересовать им учеников настолько, чтобы они охотно учились. Многие учителя предметники имели кабинеты, куда ученики приходили на уроки: это кабинеты физики, химии, биологии, истории. Кабинеты были снабжены необходимыми приборами, таблицами, альбомами; в кабинетах биологии у Н.Н. Бакун мы рассматривали коллекции бабочек и камней, чучела птиц и мелких зверушек. Очень хорошо был оборудован огромный спортзал. Там было все: и брусья, и кольца, и турники, и гимнастические бревна, и шведская стенка, и козлы для прыжков, и гири разных весов, и боксерские перчатки и груши, и коньки, и лыжи. И мы владели всеми видами спорта: бегали, прыгали, делали различные фигуры на кольцах и брусьях, кувыркались на турниках, держали равновесие на бревнах; ребята увлекались боксом, атлетикой; все умели бегать на коньках, ходить на лыжах. Работали спортивные секции, но и не состоя в них, можно было просто прийти в зал и покачаться на кольцах, полазать по шведской стенке. Учителей там при этом не было, только тренеры вели занятия в разных углах зала, но на "вольных"спортсменов они не обращали внимания. И не было случая, чтобы что-нибудь сломали,разбили, стащили: отношение к школе было бережное, доброе, уважительное, школу любили, как родной дом, и всегда находили в ней приют, сочувствие и помощь.

В 7 классе мы все еще были пионерами. Пионерсий отряд в классе делился на три звена, звеньевыми были ученики класса, а вожатые назначались из старших классов. Но в этом году нам не везло: наши вожатые один за другим уходили в армию, а пионеры вырастали из пионерского возраста и отряд епенно растворялся в классе. Но мы выполняли пионерские поручения в младших классах - так, например, я была сначала помощницей вожатой отряда в 4-м классе - это была ученица 10-го класса Валя Бабкина,- а потом меня назначили вожатой отряда третьеклассников. Сейчас создалось мнение, будто пионерская организация была военизирована, пионеры занимались исключителтьно маршировками, говорили о политике и т.п. Элементы этих действий на самом деле входили в пионерскую работу, но уже значительно позже, в 60-70-е годы. А в 40-е, несмотря на войну, и октябрята в своих звездочках, и пионеры младших классов на пионерских сборах занимались всем, кроме маршировки и политики. Я, будучи вожатой, читала им сказки Андерсена или рассказывала сюжеты известных мне сказок; мы читали книги Виталия Бианки и Бориса Житкова, стихи Маршака и Пушкина; я учила их ходить на лыжах, мы ставили на сборах маленькие пьесы, которые я сама "кроила" из разных сказок. Только два политических сбора проводилось в течение года: 7 ноября и 22 апреля, а все остальные сборы были посвящены чтению, играм, спорту. Тимуровское движение возникло до войны, пришло в жизнь из повести Аркадия Гайдара "Тимур и его команда". Тимур, благородный и романтичный мальчик, создал из своих друзей команду, которая тайно помогала семьям пограничников, красноармейцев. Школьники, пионеры охотно после этого стали называть себя тимуровцами и начали помогать семьям военных. Но затем инициативу взяли в свои руки взрослые, включили в план, решили охватить движением все пионерское население страны, - и оно, это искреннее, идущее от чистого сердца детское стремление сделать доброе дело, стало формальным делом. Особенно неуместно оно оказалось именно в годы войны, когда сами тимуровцы стали детьми военных, и помогать нужно было собственной семье. Тимуровское движение продолжалось и в послевоенное время, но свой первоначальный смысл оно утратило. Мы помогали семьям фронтовиков, собирая по квартирам теплые вещи для детей, и нам вполне доверяли горожане, охотно помогали, делились последним, отдавали все, что могло пригодиться или в семье, или самим фронтовикам. И я не знаю ни одного случая пропажи вещей, присвоения их кем-то из тех, кто собирал. Желание помочь фронту было настолько искренним и сильным, что никто просто и не думал о себе. "Обойдемся, мы дома,"- говорили люди, буквально снимая с себя валенки и шапки, свитеры и рукавицы. В посылки мы вкладывали письма, получали на них ответы. Лев Толстой называл чувство патриотизма инстиктивным, бессознательным - и и в годы войны справедливость такой оценки стала очевидной: каждый человек вдруг ощутил себя гражданином своей страны, которой грозит смертельная опасность; эту страну нужно защитить любой ценой, даже ценой жизни - вот основной мотив, определивший поведение народа в годы войны. И не нужно было ни агитировать, ни принуждать: инстинктивное чувство патриотизма вдруг вспыхнуло и стало главным в жизни каждого человека. Разумеется, были исключения, были случаи уклонения, отказа от выполнений каких-то обязательств, работ, действий, но они настолько малочисленные, что я их знаю поименно и только как постыдные исключения. В 40-е годы наше общество было более единым, более однородным и сплоченным, чем сейчас. Материальные блага не имели такой притягательной силы - наоборот, стремление к обогащению возбуждало неприязнь. Но эта идеология отнюдь не навязывалась "сверху", она была органично присуща большинству населения. Это совершенно естественно: СССР был первой в истории человечества страной, где бедные победили богатых. Антагонизм бедняков и богачей возник в истоках человеческой истории; беднота восставала и боролась против богатых и в Древнем Египте, и в Римской империи. В России этот антагонизм проявлялся в народных восстаниях Разина и Пугачева, в идеях социализма, в революционных теориях, и Октябрьская революция 1917-го года была восстанием бедных против богатых. Богатые были изгнаны, разгромлены, лишены своих богатств, победившая их беднота стала строить государство, в котором все граждане были бы материально равны: ни богатых, ни бедных - всем только самое необходимое. Если же кто-то стремился выделиться своим материальным достатком, к нему относились недоверчиво и враждебно. Исключение составляла наиболее привилегированная часть населения - военные. Командиры Красной Армии получали высокую зарплату, жили в лучших квартирах, и население принимало это как должное: армия была своей, народной, не "белая кость", армия стояла на защите страны, ее любили и берегли, ей отдавали последнее, ей разрешалось пользоваться " сверхнеобходимым". В школе дети военных отличались от основной массы: они лучше одевались, выглядели здоровее других детей, но таких было все-таки немного: в обеспеченных семьях родители сами старались так воспитать своих детей, чтобы они не стремились выделиться одеждой или взятым в школу завтраком. Поэтому в ученической среде не было антагонизма по социальным признакам, хотя различия все-таки существовали: в некоторых семьях были дети, имеющие музыкальное образование ( в школе музыки не было ), начитанные, выходящие в своих знаниях за пределы школьной программы, побывавшие с родителями в разных местах страны, в Москве и Ленинграде. Однако они держались просто, без высокомерия, относились дружелюбно к тем, кто этих преимуществ не имел. Пожалуй, только одно различие давало о себе знать- возрастное. Ученики 9-10 классов относились снисходительно, небрежно даже к 8-классникам; что же касается 7 класса, то он находился в их представлении тоже где-то среди малышей. Между тем, среди 7-классников находилось много "переростков": наше поколение приходило в 1 класс в возрасте 8 лет и семилетку оканчивало к 15 годам, однако со мной учились 16-летние юноши и девушки, мне же только в июне исполнилось 14 лет. Эта разница объяснялась тем, что еще не было строгости всеобуча: школу бросали по каким-либо причинам, оставались на второй год, бросив, возвращались и тоже повторяли уже закончившийся год, т.к. семилетнее образование стало уже обязательным. 15-16лет - возраст первых увлечений, пробуждение интереса девушек к юношам, и наоборот. И мы действительно ощущали интерес к себе, увлекались, были влюблены. Но при этом - никаких признаков кокетства у девушек, никаких попыток украсить себя, принарядиться, улучшить свою внешность. Мы понятия не имели о модах, о косметике. Из учителей одна только "немка" Зоя Ивановна красила губы и ресницы, но мы смотрели на нее с неприязненным недоумением. Что касается одежды, то все мы одевались как могли. Школьной формы не существовало, каждый был одет по-своему. Большинство донашивало одежду родителей; мальчики были в костюмах, в свитерах домашней вязки; девочки в платьях самых разных покроев и фасонов из сатина, ситца, шотлендки, редко шерсти; при этом не было заботы о том, идет или не идет цвет и фасон, модно или не модно - таких понятий просто в обиходе не было. У меня было в 7 классе платье из сатина- либерти, блестящего, синего в белый горошек; мне его сшила бабушка, отделав белыми кантами воротник и рукава, я носила его весь год, изредка заменяя маминым черным сарафаном с вязаной кофточкой, и никогда не задумывалась о том, идет оно мне или не идет, было удобно, легко - и довольно.. Обувью нам зимой служили валенки, осенью и весной - закрытые кожаные туфли на низком каблуке, летом - парусиновые тапочки на резине. Правда свои валенки я отправила на фронт ( "сдуру - говорила мама, - кому нужны валенки 14-летней девочки?" - "Медсестре", - отвечала я кратко и не раскаивалась ). Мама сшила мне чулки из старой телогрейки, и я носила их с галошами каждую зиму. Из спортивной одежды у нас были только майки и короткие сатиновые шаровары - костюм для занятий в спортзале, а на лыжах ходила в обычной одежде, лыжные костюмы были у нескольких девочек. Конечно, дети из семей военных командиров или директоров заводов одевались лучше, не в родительскую одежду, а в свою, сшитую для них в ателье, но никаких признаков моды эта одежда не имела. Модными можно было назвать прически у некоторых старшеклассниц: валик надо лбом или небольшие косы, заплетенные у висков и уложенные короной. Учителя наши тоже не отличались особой одеждой, одевались строго и просто. В одном и том же костюме мы видели Евгению Павловну и Александра Ивановича. Учительницы одевались тоже в платья, вязаные кофточки, которые носили подолгу, и никаких украшений - ни брошек, ни бус, ни сережек я никогда в их одежде не видела. Только учительница истории, Анна Лукинична Лабуш, самая старшая по возрасту учительница в школе, иногда закалывала маленькой брошью ворот блузки. Следует сказать, что такой аскетизм в быту объяснялся не только и не столько ограниченностью в средствах - такова была идеология людей, строивших государство, где не должно быть места богатству, роскоши, излишествам. Так мыслило большинство и несогласные ему подчинялись, в глубине души, может быть, мечтая о других временах, когда снова обретут свою ценность золото и бриллианты, роскошные меха и ткани, лайковые перчатки и лакированная обувь. В 40-е годы я не видела ни одного человека, одетого подобным образом, это было психологически невозможно. Так же психологически невозможны были привилегии для власть имущих, для государственных служащих. Отец наш принадлежал к этой категории граждан, но мы жили, как все: трудились сами на своих огородах, мама и бабушка возились с коровой, я с курами; как все, осенью 1941 года получили продовольственные и хлебные карточки и покупали по ним то, что было возможно: хлеб (350 г для иждивенцев, 400 г для школьников, 600 г для всех работающих, 800 г для работников оборонных заводов, крупы ( 400- 500 г ), муку, сахар ( та же норма ), растительное масло ( 0,5 л ); по карточкам продавались также соль, мыло, спички, керосин. В школе работал буфет, где можно было купить без карточки стакан чая и белую булочку, но они стоили дорого, а денег школьники, как правило, не имели, поэтому буфетом пользовались учителя, а ученики получали бесплатные завтраки: тарелку каши, кусочек хлеба, стакан чая, или, вместо каши, бутерброд с кусочком рыбы или отварную разиятую картошку, вроде пюре. Наша большая семья, имеющая трех иждивенцев, одну школьницу и двух работающих, жила, можно сказать, впроголодь, во всяком случае, я хорошо помню, что мне и моим маленьким братьям постоянно хотелось есть. В доме у нас была старинная кулинарная книга Елены Молоховец " Подарок молодым хозяйкам", и я иногда раскрывала ее на первой попавшейся странице и читала вслух что-нибудь вроде: " запеченная телятина в тесте: возьмите телячью ногу, фунт масла, 5 яиц...." или " начинка для пирога делается так: филейную часть говядины отварить, мелко порубить, обжарить с луком"... - " Замолчи! - кричали мне со всех сторон, - убери эту дурацкую книгу!". Даже луна в облаках казалась куском масла в картофельном пюре - до такой степени нас преследовали мысли о еде. Нас спасали наша корова и куры; только мы так мгновенно выпивали молоко, что приготовить из него сметану или творог было уже невозможно. Куры исправно несли яйца, внося существенную добавку в наше скудное повседневное меню. Тяготы военного времени не омрачали, впрочем, нашего настроения, мы были веселы, жизнерадостны, энергичны и до последнего предела заняты самой разнообразной работой. Это была учеба, которой мы занимались увлеченно и с интересомя, это были наши общественные дела по школе, и, наконец, нам постоянно приходилось работать в городе на всевозможных стройках, погрузках, разгрузках и уборках. Никто ни на миг не сомневался в неизбежности нашей победы, как бы далеко она ни находилась. И только один раз, в октябре 1941 года, когда фашистские войска вплотную подошли к Москве, я, стоя на стуле около большой карты СССР, висевшей у нас в гостиной, вдруг в душе ощутила холодок тревоги: флажки, которые я ежедневно втыкала в места расположения наших войск, оказались вдруг около букв " Москва"... Здесь же, в гостиной, находился отец, слушавший радио. Я оглянулась на него и спросила шепотом, потому что произнести вслух такую страшную мысль было невозможно: " Папа! А Москву мы не сдадим?" Отец быстро взглянул на меня и, ничего не ответив, вышел из комнаты, и я поняла, что этот же вопрос мучает и его. Но вот наступило 7 ноября 1941 года, наш обычный, привычный праздник, и мы услышали из Москвы голос Сталина. Этот голос для нас много значил в то время. Первый раз после начала войны он прозвучал 3 июля 1941 года, и мы вслушивались в него с тревогой и надеждой. Речь Сталина всегда была немногословной, мысли выражались кратко, ободряя, сообщая убежденность и силу. А выступление 7 ноября оказалось особенно значительным: Сталин выступил сначала на заседании правительства, затем на военном параде, а это означало, что он сам и все правительство в Москве, никто не эвакуировался, значит, Москва вне опасности, ее не сдадут! И военный парад на Красной площади! Тогда не было телевизоров, мы не могли наблюдать происходившее, но радиотрансляция шла с Красной площади, мы слышали поступь идущих, шум моторов и грохот гусениц, и мы услышали прямо с площади голос Сталина: уже тогда он назвал нашу армию освободительницей Европы от фашизма - Европы, а не только нашей страны. Значит, победа будет, будет непременно! И признаки этой победы уже обозначились именно под Москвой: после упорной обороны столицы наша армия перешла в контрнаступление, окончившееся разгромом немцев. Мы узнали имена героев, защитников Москвы, генералов Доватора и Панфилова, политрука Клочкова, чьи слова перед атакой стали крылатыми:" Велика Россия, а отступать некуда: позади Москва!" Очень взволновала всех нас статья Б.Полевого в "Правде", называвшаяся по имени девушки - "Таня". Рассказ о школьнице - партизанке, казненной немцами под Москвой, иллюстрировался снимком: на снегу лежала девушка с веревочной петлей на шее... Это была Зоя Космодемьянская, ее имя прогремело тогда по всей стране, ей посвятили свои стихотворения Маргарита Алигер и Александр Безыменский; о ней писал в своей публицистике Алексей Толстой. Для нас это было чем-то вроде сигнала к действию, мы вдруг решили, что наше место не только на картофельных полях, но и там, на фронте, в боях. И несколько девочек нашего класса тайно объединились в нечто вроде кружка, цель - подготовка к фронту. Каким образом мы могли бы попасть на фронт в 14-15-летнем возрасте, никто из нас не знал, но главное было - подготовиться. 8-10 классы занимались военным делом уже по программе, занятия входили в военную общую подготовку юношей и девушек и строились таким образом, чтобы любой школьник, будучи призван в армию, мог сразу включиться в военные действия, т.е. умел стрелять, знал винтовку и пулемет, владел ручной гранатой, имел навыки первой медицинской помощи, бегал на лыжах, ходил в строю. В 7 классе ничего этого не было, мы занимались только по программе ГСО ( готов к санитарной обороне ) и ПВО ( противовоздушная оборона ). Занятия сводились к наложению повязок и шин и изучению противогаза, к навыкам тушения бомб и зажигательных снарядов. А нам хотелось получить какую-нибудь военную специальность, женскую - тогда мы, конечно, могло бы и пригодиться в деле. Но где и как? После долгих размышлений и обсуждения вопроса одна из нас предложила свой вариант. Это была Рита Аранович, отличница и вообще значительно непохожая на всех нас девушка. Небольшого роста, худенькая, черноглазая, с очень черными косами, уложенными на затылке. Рита приходила в школу в шелковых платьях, надевая сверху синий сатиновый халатик; на руке у нее были маленькие часики, на другой руке - зеленоватый браслет. Она умела смотреть на мальчишек загадочным, "манящим" взглядом, охотно говорила о любви и была уверена, что все старшие ребята к ней неравнодушны; она даже дружила с Сергеем Беляевым из 9 класса, т.е. он бывал у них дома и водил ее в кино. Мы смотрели на нее со смешанным чувством удивления, недоумения и интереса, и ее внимание к нам было лестным. Отчим Риты, ( где был ее отец, мы не знали ) работал на одном из заводов и имел какое-то отношение к военкомату - вот через него-то Рита и решила найти для нас возможность овладеть военной специальностью. Кружок был пока немногочисленный, мы держали свой замысел в тайне и были осторожны в подборе участниц. Основу кружка составили Рита, Клара Петрова, Галя Хаустова, Таня Королева, Майя Савельева и я. При этом мы рассчитывали попасть не столько на действующий фронт, на войну с немцами, сколько на местный, дальневосточный, в случае агрессии со стороны Японии. Агрессия была вполне возможна, поэтому город наш постоянно, с 22 июня 1941 года находился в состоянии боевой готовности. По вечерам наступала кромешная тьма, светомаскировочные шторы были обязательны не только во всех квартирах, но и в учреждениях, на предприятиях. В нашей школе маскировались окна во всех классах и даже огромные окна спортзала были закрыты тяжелым черным брезентом; днем, во время занятий, откидывыались уголки брезента. В коридорах и на лестничных площадках школы появились большие ящики с песком для тушения зажигательных снарядов и бомб. Вокруг школы сделали лыжню и на уроках физкультуры мы учились бегать на лыжах с нагрузкой - у нас это были противогазы, у старшеклассников - винтовки, гранаты. В городе уже давно, осенью, была вырыта защитная полоса ; все жители города назначались на ночные дежурства для наблюдения: полагалось следить, как соблюдается светомаскировка и нет ли оснований для воздушной тревоги. Учебные тревоги проводились периодически на заводах и предприятиях; по улицам постоянно ходил военный патруль. Так заканчивался 1941 год и наступил новый 1942-й. Мы встретили его в школе, около большой нарядной елки в спортзале, игрушки для елки мы готовили сами, клеили из картона и бумаги цепи, фонарики, цветы, разные фигурки. Школа наша дружила с военной частью, с Амурской флотилией, красноармейцы и краснофлотцы часто использовали помещение школы для занятий, пользовались спортзалом. Поэтому на новогоднем вечере играл военный оркестр, старшие школьники танцевали. На вечере были 7-10 классы, но "умели" по-взрослому веселиться только 9-10-классники: они ходили вокруг елки под руку с девушками, танцевали с ними, играли в почту, уединялись в коридоре; некоторые из ребят декламировали стихи, девушки пели. Мне запомнилась Ната Андреянова, она пела романс " Мне минуло 16 ", другая 10-классница аккомпанировала ей на пианино. Мы впервые оказались на вечере взрослых и чувствовали себя непринужденно и робко, т.к. ничего не умели: танцевали плохо и только девочки с девочками, держались в стороне от ребят, которые тоже, в свою очередь, молча сидели на длинной скамейке у стены, как воробьи на заборе, наблюдая за происходящим. 8 класс тоже еще не вступил в возраст взрослых, им было 15-16 лет, и только некоторые из них, как Зина Наумова или Борис Корешков, принимали участие в танцах и играх. Танцевали, в основном, фокстроты и танго, реже - вальс. Одеты были кто во что горазд, но девушки старших классов выглядели нарядными: платья с плиссировкой, с цветной отделкой, яркие кофточки, юбки в складку. И, как обычно, ни украшений, ни косметики. Считалось, что в этом нуждаются женщины пожилые, которым необходимо скрыть свой возраст и приукрасить себя, молодым же этого не нужно; не запрет, а внутренняя убежденность руководила нами.

Старшеклассники 9-10 классов вообще вели себя и чувствовали как взрослые не только на вечерах, но и в повседневной жизни. У них был "салон", т.е. общество, в которое входили наиболее начитанные девушки и юноши из обеспеченных семей, в основном, дети военных. Они играли на пианино и на скрипке, пели, читали стихи, танцевали, собираясь поочередно в чьей-нибудь квартире. Из девушек в этот круг входили Лена Рыбачук, Ната Андреянова, Валя Бабкина, Клара Киреева ( 10 класс ), Лена Яцунова, Майя Савчук, Алла Космарева ( 9 класс ); ребят было меньше: Евгений Шинкарев ( 10 класс ), Анатолий Новиков, Владимир Колтовер, Владимир Демидов (9 класс ). Из нашего класса впоследствии в "салон" вошла только Рита Аранович.

Мы, 7-классницы, смотрели на старших снизу вверх; нам почти не приходилось с ними разговаривать; учились они на 3 этаже, а мы на 2, где были кабинеты, и когда 9-й или 10-й проходил в кабинет мимо нашего класса, мы мы смотрели на них с интересом и некоторой завистью: они были взрослые, почти все из них вступили в комсомол; у них был "салон", они обсуждали между собой какие-то важные и серьезные, недоступные для нас вопросы. Юноши из 9 класса совсем непохожи были на наших мальчиков: они степенно шли по коридору, у них были большие портфели авторучки, и одевались они не кое-как, а с претензией на щегольство, каждый имел аккуратную прическу. Особенно выделялись Саша Скрипченко и Владимир Колтовер, Саша был старше одноклассников, он родился в 1924 г. и подлежал скорому призыву в армию.Некоторое время Саша был вожатым нашего пионерского отряда, но мы успели только познакомиться и дважды побегать вокруг школы на лыжах. Больше времени он проводил с нашими мальчишками, о чем-то им рассказывая. Саша обращался с нами спокойно и терпеливо, был весел, любил шутить. Одевался он просто, без щегольства, очень светлые волосы зачесывал назад, ходил вразвалочку, "морской" походкой, держался в стороне от "элиты" старшеклассников и к " салону " не принадлежал. В январе 1942 года Саша был призван в действующую армию и весной 1944 года он погиб под г. Николаевым ( Украина ).

Владимир Колтовер, напротив, обращал на себя внимание своеобразным "аристократизмом" в манере держаться, в обращении с товарищами, особенно с девушками, у которых он имел успех. Очень высокий, широкоплечий, смуглый, с яркими черными глазами, он чертами лица походил на человека восточного происхождения: что-то татарское или китайское было в его облике. За это и за горделивую осанку мы прозвали его " китайским императором ", а одноклассники называли его Вольдемаром за неизменную вежливость, сдержанность, умение обращаться с девушками: он провожал их из школы, нес портфель, даже помогал надеть пальто. Учился он хорошо, был отличником, спортсменом ( бокс, лыжи ), не курил, но, как это ни странно, любил выпить и даже бывал пьян, за что его однажды директор школы удалила с вечера. Ему не удалось преодолеть эту привычку, и последствия оказались трагичными: он умер от инсульта в возрасте 55 лет.

Заметны были среди 9-классников Сергей Беляев, коренастый высокий парень, грубоватый, насмешливый, несколько даже нахальный, ( он ухаживал за нашей Ритой, и ей это нравилось ) и Владимир Демидов, маленький, худенький, не очень подвижный, смешливый, общительный. Он один из старшеклассников обращался к нам с вопросами, репликами, замечаниями, но мы смущенно отмалчивались. Очень хорошее впечатление производил Толя Кузьменко, невысокий, подтянутый, скромный и спокойный юноша.

Были взрослые ребята и среди 8-классников - например, Сгибнев с удивительным именем - Энгельс ( "ангел" по-немецки ). Из этого имени он, расписываясь, делал знамениту фамилию: Энгельс. Энгель действительно имел ангелоподобную внешность: золотистые волосы, голубые глаза, бело-розовое овальное лицо. Наша компания приниклась к нему с презрением за не мальчишеский облик, и мы постоянно преследовали его дерзкими насмешками и розыгрышами. Ходил Энгель всюду со своим другом, Владимиром Коссобутским, который представлял собой полную противоположность: смуглый, черноволосый, черноглазый, он напоминал грузина или армянина. Оба хорошо учились, но Коссобутский был более живым, подвижным, общественно активным в отличие от вялого и медлительного Энгеля, прозванного нами "медведем, объевшимся медом". Энгель бывал в "салоне", ходил в парк на танцплощадку, танцевал на вечерах с девушками - одним словом, был взрослый.

Другое дело - наши мальчики, одноклассники 7-а. Мы их почти не знали, как и они нас, потому что обе стороны только вступили в этот возраст, который называется переходным; детская простота отношений девочек к мальчикам уже исчезла, а юношеской осознанности своего пола и соответствуещей линии поведения еще не было. Поэтому обе половины класса жили своей, отдельной жизнью: на переменах мальчики гурьбой выходили из класса, шли все вместе в конец в конец коридора и там о чем-то разговаривали; или гоняли на дворе мяч, или разминались в спортзале, но подойти к девочкам и поговорить никому и в голову не приходило. Если мы шли всем классом в кино, ребята все вместе сидели отдельно от нас; так же отдельно они работали на субботниках и воскресниках, хотя охотно приходили к нам на помощь, если мы в этом нуждались. Мы, девочки, инстиктивно чувствовали, что это ненормально, нам хотелось так же общаться с нашими ребятами, как это делали старшеклассницы: разговаривать с ними на переменах, сидеть рядом в кино, шутить, смеяться. Но для этого и нам, вероятно, надо перемениться, стать такими же, как девушки 9-10 классов: независимыми, серьезными, сдержанными. Среди этих девушек были деловитые, всегда озабоченные - например, Феня Киреева ( 10 класс ). Она была секретарем комитета комсомола школы, ее всегда видели с папкой бумаг; она часто бывала в кабинете Евгении Павловны, приходила на пионерские сборы. Невысокого роста, с тяжелыми рыжими косами, с веснушками на розовом лице и зелеными глазами. Феня запоминалась своим внешним обликом, и сосредоточенно-серьезным отношением к своим обязанностям. Иными были другие девушки: Валя Бабкина, например, яркая золотистая блондинка, выглядела веселой, даже несколько легкомысленной, была кокетливой и непринужденна в обращении с ребятами, к учебе и общественной работе относилась несколько небрежно. Ната Андреянова хорошо училась, пела, была изящно одета и "дружила" с Сашей Скрипченко.

Девушки 9 класса почти все были хорошо одеты, держались с достоинством, у многих были постоянные поклонники из ребят. Это Майя Савчук, высокая плотная девушка с красивым спокойным лицом; Лена Яцунова с золотистыми косами надо лбом, смешливая и живая; Вера Карпенко, темноглазая, смуглая, с фигурой спортсменки. Все они нам очень нравились, мы смотрели на них издали с интересом и любопытством, пытаясь понять, почему они не такие , как мы. Почему они не бегают по лестницам и коридорам, взявшись за руки, почему не прыгают с разбегу в ящик с песком, не визжат и не хохочут при виде чего-нибудь забавного, не смущаются и не стремятся убежать, если к ним подходит юноша - как это делаем мы? Почему они ведут себя совсем иначе? Нет, надо что-то предпринять, чтобы и мы сами, и наши ребята преобразились, чтобы мы стали классом, единым коллективом равных, дружных, взрослых людей.

Пока мы объединились только вшестером для того, чтобы попасть на фронт, получив военную специальность. Нужно расширить этот круг, нужно весь класс увлечь какой-то общей полезной идеей, включить в общее дело не только девочек, но и ребят. Мы этого хотели, понимая в то же время, что если мы предложили кому-то из мальчиков начать готовиться к уходу на фронт, нас просто засмеют, и все останется как было, тем более, что о нашей военной подготовке, которую взялась устроить Рита, до сих пор ничего не было слышно, к великому нашему горю. Помог как всегда случай, очень шумный, даже скандальный, существенно изменивший наше мировозрение.Он произошел 24 марта 1942 года.

Вот что я написала в этот день в своем дневнике: " Ну и штуку мы сегодня устроили! Последние дни мы носились со своей идеей о дружбе и спаянности класса и больше всех Кларка. Я тоже от нее заразилась, а причиной всего этого была взбучка, которую задала нам Евгения Павловна за неявку на субботник 15 марта. Она нас прокляла и объявила, что ненавидит нас, и не велела нам попадаться на глаза. Произошло все это 18 марта, а на следующий день вечером мы , т.е. Майка, Кларка и я, отправились в школу учить географию. Удирая от Гальки, нарвались на Евгешу, и она нас так распекла, что мы чуть с ума не сошли; велела нам убираться сию же минуту домой и не лодырничать, а учить уроки. Мы были возмущены, оскорблены и обижены до глубины души, пошли опять в географический кабинет по первому этажу, но налетели на Евгешу с завучем и с Надеждой Николаевной. Все трое принялись хором ругать нас, но Надежда Николаевна смиловалась и послала нас учить географию. Но нам уже было не до учения. Мы принялись с таким жаром обсуждать все произошедшее, что занимавшиеся в коридоре краснофлотцы пришли полюбопытствовать, не ярмарка ли у нас открылась. Так и не договорившись не до чего, мы ушли домой, а по дороге с Кларкой развили план действий и решили, что надо собрать собрание, распушить нашего Володю Головко, классного организатора, извиниться перед Евгешей. Сегодня мы все это выполнили."

Прервав дневниковую запись, хочу пояснить, что случай этот был настолько вопиющий, что и без дневника я помню все подробности. Неявка на субботник целого класса было практически невозможна, поэтому необходимо добавить к записи, что причиной все-таки случившейся неявки нашего класса было именно отсутствие единства. Староста класса, или, или как их тогда называли, классный организатор, Володя Головко сообщил о месте и времени субботника только мальчикам, а они придя и не увидев девчонок, "принципиально" ушли, и целый класс отсутствовал. У них хватило ума и души, чтобы понять, что пережила Евгения Павловна ( Евгеша ), до какой степени мы нарушили ее душевное равновесие, если она действительно пришла и объявила нам что 7-а у нее больше нет, она проклинает нас за то, что мы сделали. Не взбудоражиться мы не могли и без подсказки классного руководителя сами взялись решать сложнейшую проблему формирования коллектива. На собрании, которое состоялось 24 марта, высказались быквально все ученики, девочки и ребята; было много взаимных упреков, признаний, покаяний и размышлений. "На собрании мы такую кашу заварили, что нам ее и не съесть бы, если бы не пришла на помощь Надежда Николаевна. Она предложила нам переизбрать классорга и выдвинули мою кандидатуру. Я от неожиданности даже потеряла дар речи. Меня единогласно избрали классоргом, распетушили Володьку и на этом собрание кончилось.

О том, что было дальше, дневник умалчивает, потому что случается совершать такое, в чем сам себе признаться не можешь, а именно: я отправилась к Евгении Павловне, рассказала ей о наших переживаниях, о собрании, разволновалась до слез и, извинялась перед нею, довела Евгению Павловну до глубокого волнения. Этот день во многом стал поворотным и для меня, и для нашего класса. Для меня избрание классоргом было неожиданностью, потому что я первый год училась в этом классе и в этой школе, меня, по моему представлению, плохо знали, тогда как большинство училось вместе много лет, некоторые с 1 класса, и возможность выбора была. Тем не менее - я. Почему? Этот вопрос я задавала себе всю жизнь, так как у меня никогда не было желания руководить, управлять людьми, подчинять их себе, иметь власть над ними - наоборот, я всячески старалась избежать избрания или назначения на руководящую должность - однако меня упорно всегда и всюду во все периоды моей жизни избирали и назначали именно руководить, управлять, властвовать. И приходилось смиряться, подчиняться воле большинства или дисциплине и затем заставлять себя работать добросовестно и ответственно. Может в моем характере именно это чувство ответственности, обостренное и никогда не угасающее, ощущалось окружающими меня людьми особенно яственно. О себе я знала, что не только умею сдержать данное слово, выполнить обещание - просто даже не в состоянии поступить иначе, т.е. обмануть, забыть, или скапризничать я не только не могла - мне становилось плохо физически, если что-то мешало сделать то, что я должна: я теряла сон, плакала, раздражалась, просто не находила себе места. Однажды мама не пустила меня на субботник, т.к. у меня поднялась температура, я была простужена. Я так расстроилась, что температура поднялась еще выше, из носа хлынула кровь и мама стала совершенно непреклонной. Я хорошо помню свое состояние тогда: я вся кипела от гнева и досады, я готова была на все и эту готовность осуществила выставила в окне раму ( дело было в начале апреля ), т.к. дверь мою мама заперла,и убежала полураздетая. Почему? Потому что я была обязана прийти на субботник, я обещала и меня ждали. Правда, там Евгения Павловна отстранила меня от работы, увидев мой окровавленный нос и непокрытую голову, но не явиться я совершенно не могла. Так же органически я была не в состоянии сказать неправду, даже если правда была мне во вред, поэтому я никогда не учавствовала ни в каких розыгрышах, и если ребята собирались сбежать с урока, а потом оправдаться какими-то уважительными причинами, они действовали скрытно от меня, зная, что меня вовлечь в обман совершенно невозможно, даже если я и не классорг, а просто ученица.

Я знала за собой эти качества, но отнюдь не считала их исключительно своей принадлежностью и не видела в них признаков высокого достоинства: я поступала так потому, что мне легче было исполнить свой долг, чем нарушить, сказать правду, чем обмануть - легче физически и душевно. И я была уверена, что все люди, так же, как я чувствуют себя, а поступают наоборот потому, что сдержать слово или сказать правду им мешают какие-то обстоятельства, которых они не в силах преодолеть, или поддаются влиянию извне. Вообще я считала, что все люди такие же, как я, и я такая же, как все: я не умнее и не лучше других, как другие не глупее и не хуже меня. И если я учусь отлично, то это не потому, что я особенная, а те, кто получает посредственные и плохие отметки, мало способны или ленивы - нет, просто мне интересно учиться, а им почему-то нет или они еще не поняли, что учиться интересно.Прошло много лет, прежде чем я стала понимать, что люди очень многие имеют совсем иные убеждения и взгляды, чем я; что в большей части случаев человеку почему-то легче солгать, чем сказать правду, нарушить обещание, чем его выполнить; что людей с сильной волей, умеющих совладать со своей трусостью, слабостью, ленью и поступить как должно не так уж и много; что многие просто рассуждают так: да, это плохо, но мне нужно, поэтому я сделаю. Как и все мое поколение, я воспитывалась как альтруистка, как человек, для которого общественные интересы стоят выше личных - и я считала, что так же строят и должны строить свою жизнь все мои товарищи по школе. Но все былоь намного сложнее. Сейчас принято утверждать, что советский строй приучал нас чуть ли не пеленок ходить строем и мыслить одинаково, что мы все были, как матрешки, неотличимы один от другого. Это совсем не так хотя бы потому, что невозможно психологически сделать людей одинаковомыслящими и чувствующими не может никакая система.

Во все времена и всюду существовали закрытые заведения, где воспитывалась молодежь: кадетские корпуса, институты благородных девиц, воспитательные дома и пансионы. Так все носили одинаковую форму, учились по одной и той же программе, даже ходили строем, но какие разные, зачастую противоположные по мировоззрению люди выходили из них! В современной школе давно уже отменена школьная форма, как "наследие тоталитарного режима", которой стремился стереть грани личностей, законсервировать молодую душу, сделать всех одинаковыми - но Пушкин носил лицейскую; Лев Толстой - студенческую и военную; в военной форме всю жизнь провели Александр Суворов, Георгий Жуков - кто же скажет, что это помешало им стать личностями? В наше время школьной формы не было, зато все мы находились в школьных общественных организациях октябрятских, пионерских, комсомольских, где в нас воспитывали коллективизм, как чувство локтя, как заботу о товарище, как способность поставить выше личных интересов интересы общественные. И большинство из нас восприняло именно это мировоззрение. Но при этом каждый из нас оставался самим собой. Каждый из нас умел идти, не умел принять и отстоять это мировоззрение, победить или не победить обстоятельства, мешающие избрать этот путь на всю жизнь, не отклоняться от него - у каждого была свобода выбора. Кроме школы, нас воспитывала вся жизнь страны, нас воспитывали и наши семьи, влияние которых было наибольшим. Но семьи у всех нас были различны. Поэтому при всей нашей "одинаковости" мы очень отличались друг от друга. Это различие ощущалось даже в наших отношениях. Для нас, возымевших намерение попасть на фронт, вожаком сразу внешне стала Рита, потому что именно в ее руках находилась нить, ведущая нас к осуществлению замысла, однако сама по себе Рита в нашем кружке значила очень мало, несмотря на то, что была отличницей. А объяснялось это тем, что в характере Риты было слишком много эгоизма, сознания собственного превосходства, самолюбия. Она "воображала", выражаясь нашим стилем, а этого мы не переносили. Ее шелковые платья, часики и рабочий халатик, ее домашняя обстановка ( мягкая мебель, картины ) были признаком принадлежности людей к категории обеспеченных, поэтому заслуживали осуждения При этом осуждалась не столько сама материальная обеспеченность, сколько даваемая ею возможность избегать жизненных тягот. Мы знали, что отчим Риты и мама имеют какие-то связи, которые позволяют Рите не принимать участие в субботниках и сельхоз.работах, у нее всегда имелись необходимые медицинские справки, а главное, она считала совершенно естественным нежелание трудиться на каких-то работах, если школьник должен учитьсяЮ а на фронте пусть воюют и в тылу работают взрослые. И если Рита взялась сама реализовать наше намерение " воевать", то роль ее в этом была только организаторская, она не скрывала, что сама на фронт вовсе не собирается. Вот это обстоятельство свело на нет ее "командирскую" роль, которая постепенно перешла ко мне, хотя я этого не хотела и никаких усилий не прилагала для достижения этой цели. Кроме чувства ответственности и правдивости - качеств, которые во мне заметили мои одноклассники, было еще очень существенное обстоятельство, которое поднимало мой авторитет: я была дочерью государственног служащего, человека, который, к тому же, будучи заведующим городским земельным отделом, имел полную возможность освободить меня от сельхоз. работ, но мне это даже в голову не приходило, у меня просто не было никакого желания как-то избавиться от сельхоз. работ, я всегда принимала в них самое активное участие, и ни дома, ни в школе вопрос этот даже не возникал и я, и мои родители были абсолютно убеждены, что в тяжелую годину войны каждый человек, кто бы он ни был, должен, обязан отдать все свои силы для помощи стране. На эту тему никогда не говорили, и в нашей семье действительно каждый просто делал все, что мог, и только один раз, считая меня нездоровой, моя мама попыталась помешать мне выйти на субботник, как я писала выше, но случай этот был единственным и последним.

Вот эта моя глубокая убежденность в необходимости ради общего дела не считаться со своими интересами в сочетании с чувством ответственности и стали, видимо, причиной избрания меня классоргом. От нашей разобщенности, от раскола класса на мальчиков и девочек, от пикировок устал весь коллектив, разброд надоел всем, с ним надо было покончить, найдя какие-то новые формы взаимоотношений. И я взялась рьяно за дело, постоянно обсуждая со своим окружением, что и как нужно сделать. Первые блины шли комом.

Вот началась 4 четверть. Началась она плохой отметкой по химии у Лиды Долобко и крупным скандалом на собрании. Я, конечно, собрала собрание после последнего урока и попросила Лиду выйти и объяснить, почему. Но не тут-то было! Она повернулась спиной и сидит, как чурбан. Ребята орали кто что хотел, и я заявила, что собрание сорвано и они могут отправляться домой. Потом я сидела до половины шестого и чертила график успеваемости. Следует пояснить, что в те годы мы учились без каникул, и если 3 четверть кончалась 25 марта, то на следующий день уже начиналась 4 четверть. Лида имела в 3 четверти 6 плохих отметок. Получение 6 плохих отметок говорило о том, что Лиде учеба давалась невероятно трудно. Сначала мы решали действовать сурово, т.е. "разобрать" ее на собрании, но безрезультатно. Собрание я проводила сама, без классного руководителя, что было обычно и естественно в те годы: если собрание собирает классорг, то классный руководитель приходит только по его просьбе.

Дневник, 28 марта суббота. - "Да, было сегодня дело. Я начертила график успеваемости за 3 четверть, отличников написала красным карандашом, ударников - зеленым, а единственную отстающую, Лиду Долобко - черным. На следующее утро она пришла, увидела такой позор и не пожелала идти на урок. За ней ходили, уговаривали и привели в класс заплаканную, в слезах. Собрали собрание и позвали Надежду Николаевну. Долобко разревелась, за нее заступились Королева и Цитович, потом Королева принялась разбирать свои личные ссоры с Ритой Аранович и дело чуть не дошло до драки. Обе кричали что-то совершенно не относящееся к делу. Мне это надоело, я тоже начала кричать, и Надежда Николаевна заявила, что здесь классное собрание, а не базар, и если все не замолчат, она погонит нас домой. Угроза подействовала, все замолчали, Королевой Таньке и Рите Аранович предложили разобраться в своих делах самим. Лиде пообещали сводить ее к директору. После уроков я осталась с Лидой заниматься химией и физикой, и сидела с ней до 6 часов, причем она как пришла дурой, так и ушла." Итак, мы "пошли другим путем": решили помочь Лиде; я сама предложила этот способ и свою помощь. Однако и этот способ оказался бесполезным: Лида сидела по 2 года в 5 и 6 классах, интереса к учебе у нее давно не было. Мне удалось избавить ее от плохих отметок по химии и физике, но не надолго; она не была допущена до экзаменов и осталась с незаконченным семилетним образованием. Этот случай привел меня в уныние и запомнился надолго, я сочла его своей большой неудачей в работе. Но практику взиамопомощи в учебе мы продолжили, одновременно пытаясь объединить класс, и, поручая кому-то помочь однокласснику, мы старались так соединить "учителя" с "учеником", чтобы это были девочка и мальчик. Обычно "учителями" были девочки: они учились лучше и имели прирожденные педагогические навыки и терпение. Это помогло, и вскоре мы в кино ходили всем классом, и в кинозале сидели вперемешку, но не было случая, чтобы кто-то из ребят позволил себе какую-нибудь вольность.

Тем временем продвинулись дела и у нашей "шестерки": Рита сообщила нам, что мы должны явиться в военкомат к майору Тихонову. Когда? Сообщат дополнительно. Зачем? Нас примут на курсы связистов. Пока надо подождать. Ждать было трудно, но неожиданно перед нами открылись просто блестящие перспективы.

Дневник, 3 апреля 1942 года, пятница: " Нас принимают в комсомол!!!! Вот так это вышло: после уроков было очередное заседание пионерского актива, и Феня Киреева, секретарь комитета комсомола, спросила, почему мы вожатые, а до сих пор не комсомольцы? Она повела нас к Евгеше, та одобрила наше желание вступить в комсомол, Феня выдала нам анкеты и устав, и дело было в шляпе с широкими полями. Моей радости не было предела. Я ворвалась домой как сумасшедшая и сразу села заполнять анкету. Сижу, а сама аж танцую на стуле от радости. Еще бы! Комсомолка!!! Виданное ли такое дело!" Вот только с заявлением почему-то не клеилось. Заминка с заявлением у меня получилась потому, что я могла написать только чистую правду, объясняя, почему я хочу вступить в комсомол. Существовали стандарты: " Прошу принять меня в ряды ВЛКСМ, потому что в годы войны я хочу помочь своим трудом..." "потому что я хочу быть в первых рядах строителей коммунизма" и т.д. Но для меня все это не годилось: помогать то своим трудом можно и вне комсомола, а что такое коммунизм и как его строить, я знала не больше, чем мои подружки. Но все же вопрос есть: почему я хочу вступить в комсомол? Я действительно этого хотела, я даже не верила, что для меня это возможно - так же чувствовали и подруги. Однако, если отвечать честно, то главное было желание стать взрослыми, оказаться рядом со старшеклассниками, чувствовать ту же ответственность, учавствовать в их делах, выполнять ту же работу, окончательно освободиться от опеки учителей. Ведь комсомол в те годы был очень серьезной самостоятельной организацией не только на производстве, но и в школе; секретарь комитета ВЛКСМ школы был зачастую членом бюро горкома или присутствовал на заседаниях бюро (райкомы появились позже) ; они несли ночные дежурства в горкоме, учавтвовали в патрулировании улиц; горком часто посылал их ночью по тревоге; комсомольцы все занимались военным делом и были готовы к призыву в армию - ведь шел 1942-й год. Комсомольцы сами проводили все свои заседания и собрания с присутствием только учителей комсомольцев (в те годы учителя и ученики находились в одной комсомольской организации). Вот к этому взрослому миру мы и хотели присоединиться - не ради карьеры или каких-то льгот, как теперь говорят - наоборот, мы искали ответственности, трудностей, возможности приложения всех наших сил; мы хотели, чтобы нас перестали считать детьми и спрашивали с нас по высшей мерке. Примерно так я и объяснила в заявлении свое желание вступить в комсомол. Дома у меня это желание встретили одобрительно, однако так получилось не у всех. Галя Хаустова вдруг неожиданно разрыдалась на уроке. Дневник, 4 апреля: " Галька объяснила причину своих слез. Дело, оказывается, в том, что ей мама не велит вступать в комсомол, потому что это может помешать учебе. Видали? Ну на что это похоже? И реветь из-за такой ерунды! Я бы просто плюнула и вступила. А Галька маменькина дочка. Уже 16 лет, а она все на маму оглядывается! "

Я была очень категорична и решительна в своих суждениях, потому что считала, что все зависит от Гали. На самом деле, все было иначе, и семья Гали, ее родители оказались для нее очень скоро источником большой жизненной трагедии. Хаустовы были людьми с высшим образованием, что в те времена встречалось довольно редко, и Галя любила хвастаться: " Моя мама юрист, папа инженер! " Мама-юрист была властной, очень энергичной женщиной, высокого роста, с громким голосом, деловая и расчетливая. Кроме Гали в семье были еще две девочки, 6 и 12 лет, папа-инженер во всем подчинялся жене. Хаустовы имели собственный дом, огромный земельный участок, кур и корову. Галя торговала на базаре молоком и яйцами, редиской, луком, картошкой. Для нас ее занятие казалось какой-то дикостью, анакронизмом, и, глядя, как она, стоя за прилавком в белом фартуке, черпает из эмалированного ведра варенец или топленое молоко, отвешивает творог, сметану и пересчитывает деньги, я и мои подружки просто не знали , что сказать и подумать. Частное хозяйство и торговля выработанной продукции не запрещались никому и в довоенное время, только облагались налогами, а в годы войны даже поощрялись, но нам торговля казалась предосудительным делом для школьницы, пионерки, а Галино желание вступать в комсомол мы восприняли с сомнением, но одобрили, надеясь что, вступив, она бросит свои "буржуазные" замашки. Оказалось, мама-юрист против того, чтобы дочь стала комсомолкой. Однако подоплека этого запрещения выяснилось позже, в 1944 году, когда родители Галины, оба, были арестованы, приговорены к высшей мере и расстреляны. Причина - хищничество. В подвале их дома нашли целый склад стройматериалов, тканей, продуктов, лекарств. В условиях военного времени суд был скорым и суровым, приговор - конфискация имущества и расстрел. Галина обратилась за помилованием к Сталину. Ответ не замедлил также и пришел в два адреса: Галине - "Ввиду военного времени помилование невозможно И. Сталин ", и моему отцу, который к тому времени стал зам. пред. горисполкома: предлагалось имущество не конфисковать, Галину трудоустроить, 12-летней девочке назначить пособие, младшую определить в детдом. Приговор привести в исполнение. Подпись - И.Сталин. Все было так и сделано, только детдома не было в Комсомольске, и младшей Галиной сестре назначили пенсию.

Все это произошло в 1944году, а сейчас Галя так и не стала вступать в комсомол. Окончив 7-й класс, она ушла в техникум, и дружба наша закончилась, мы больше не виделись, и о семейной трагедии я узнала от своего отца. К тому времени материальное положение жителей города стало настолько тяжелым, снабжение продуктами столь скудным, что участь Хаустовых вызвала не сочувствие, а негодование по поводу их действий и одобрение приговора. В комсомол мы вступили вчетвером. Дневник, 7 апреля. "Ура!!! Нас приняли!!! В комсомол!!! Сегодня!!! Тоесть не приняли, а комитет постановил принять. Я не ответила только на два вопроса, а задали штук 15. Приняли еще Риту, Таньку Королеву и Кларку. Майку не приняли - ей только 13 лет. Как описать мой восторг и бешеную радость!!! "

Дальше нам предстояло дождаться комсомольского собрания, но мы уже бегали по магазинам в поисках комсомольского значка: алый флажок с надписью ВЛКСМ. Годился и КИМ ( коммунистический интернационал молодежи ), но его тоже не было. Мы изнывали и волновались невероятно, забросив все свои дела, и только усиленно повторяли устав ВЛКСМ и перечитывали газетные сводки. И для волнения основания были: в то время в комсомоле принимали далеко не каждого желающего, отбор был строгий, решения были безапелляционны. Могли отказать в приеме за незнание текущей политики, устава, за плохие отметки, за неявку на трудработы без уважительных причин, за нарушение законов товарищества и дружбы, за неуважение к девушке, за грубость учителю. Обычно при этом давали отсрочку на несколько месяцев, чтобы одумался и все понял, но и после этого прием был и вовсе не обеспечен, и из школы многие выходили, так и не став комсомольцами.

И вот наступил главный этап приема - комсомольское собрание. Пройдя через него можно уже не бояться бюро горкома: там во всем полагались на первичную организацию, зная, что она "просеивает" основательно. Дневник 11 апреля суббота. Ура!!! Мы комсомольцы!!! Я комсомолка!!! Сегодня было комсомольское собрание и нас там принимали. После уроков мы остались с Розой Кушко и выяснили все неясные вопросы. Вечером в 7 часов было собрание. Нужно ли говорить как я себя чувствовала! Пришла в школу без пяти семь, прошлась по коридору, никого из наших не нашла и села на окно на 3 этаже. Тут меня и нашли девчонки. Мы хором завопили, потом принялись обсуждать, как будем вести себя на собрании. Потом нашли Розу, поговорили с ней немного и отправились на собрание. Оно проходило в 13-ой комнате, около сельскохозяйственного кабинета. Первым вопросом был доклад А.Л. Лабуш на тему "Помощь фронту и куда идут наши займы". По обыкновению она развезла на целый час. Вторым вопросом был прием. Как только Женька Шинкарев объявил об этом, мы начали так возиться, что затрещали парты. Первой принимали какую-то десятиклассницу. Потом вызвали Кларку. Она ахнула и пошла к доске. Велели сначала рассказать биографию. Смотрим - минута прошла, другая, третья - наша Кларка как врот воды набрала. Что случилось? Я вспомнила, что она охрипла, и хотела уже сказать об этом Шинкареву, как она начала говорить, но таким странным петушиным голосом, что все засмеялись. Потом начали задавать вопросы. Какм следовало ожидать, вопросы задавали Рыбачук, Ливанский, Новиков, Колтовер, Демидов. Кларку быстро посадили и приняли. Потом вызвали Риту Аранович. Она рассказала биографию и ответила на все вопросы, кроме двух. Приняли. Приняли и Таню Королеву. А меня вызвали последней, и за меня сразу взялся Колтовер. Он так засыпал меня вопросами, что Женька Шинкарев его осадил и дал слово другим. Но я ответила на все вопросы! Даже о Криппсе, который поехал в Индию! Приняли!!! Ура!!! ( Криппс - посол Великобритании в СССР в предвоенные и первые военные годы ). Итак, наша боевая группа значительно продвинулась вперед в своем намерении попасть на фронт: вступление в комсомол было очень веским основанием для этого. И сразу после комсомольского собрания мы оказались перед осуществлением этой нашей затеи: 14 апреля Рита Аранович сообщила, что нас вызывают к майору Тихонову.

Дневник, 16 апреля, четверг. Ура!!! были у Тихонова! Он всех нас записал и сказал, что нужно всего 20 девчат. Нас приписывают к штабу МПВО, устраивают на курсы связисток, санитарок, пожарниц и т.п. Красота! Военные люди!!! В эти же дни по школе прошла подписка на Государственный Военный Заем 1942 года.

Дневник, 14 апреля: "..... наш класс имеет общую сумму подписки 860 рублей. Мало! 7-б - 845, 8-й 2600, 6-г 1115, 9-й 515. У нас только одна Майка подписалась на 150 р., 6 человек на 50 р., а остальные на 10, 20, 30 р. Я вот подписалась на 50 рублей, а внесла только 6. Что делать, где добывать остальные? Сижу и ломаю голову. Мама сказала, что даст сейчас, а я летом отработаю. Когда ж это я отрабатывать буду, если мы летом в совхоз поедем работать в фонд обороны? Вот задача-то! "

В подписке на Государственные займы учавствовали все классы. Разумеется, деньги нам давали родители и сумма подписки ученика зависела от состоятельности семьи. Вот почему дочь генерала Майя Савельева подписалась на 150 рублей, а большинство - на 10, 20, 30 р., дети малоимущих у нас преобладали, класс был демократический. Но с родителями потом некоторым из нас приходилось рассчитываться: кто-то усердно трудился на домашних работах, кто-то отказывался от кино. Как мы относились к займам. Так же, как и к работе в совхозе, к субботникам и воскресникам: идет война, поэтому надо. Слово "надо" было главным во всех делах военного времени, и ему подчинялись беспрекословно. Меж тем процедура приема к комсомол продолжалась.

Дневник, 21 апреля, вторник." Мы уже комсомольцы!!!!! Сегодня нас вызвали в горком ВЛКСМ. Там по одному вызывали к горкому и задавали впросы. Я на все ответила и меня приняли. Чтобы ознаменовать это событие, нас, новоиспеченных комсомольцев, посадили за стол, разбирать учетные карточки. Мы провозились до 11 часов и разобрали только 2 пачки. Завтра после школы опять придем." Горецкий был первым секретарем ГК ВЛКСМ, а учетные карточки разбирать поручали нам потому, что в горкоме был очень маленький штат, и к технической работе часто привлекались комсомольцы из первичных организаций.

Дневник, 23 апреля, четверг." Я получила комсомольский билет!!!! От радости не знаю куда деваться и не знаю куда девать билет. Визжу от радости и только не хожу на голове. Карточки мы все разобрали только с Танькой вдвоем. Потом мне заполнили билет по справке из школы, заполнили учетную карточку и послали к Побудинской за печатью. Она поставила печать и поздравила меня с получением билета. Я шла и его в руке все время держала. № моего билета 12010452. Эту цифру я как прочитала, так сразу и запомнила на всю жизнь. Пришла домой и не знала куда его девать. К семи часам пошла к Ритке, а оттуда в ДКА смотреть выступление иллюзиониста Златогорова с лилипутами. Не очень понравилось. Пришла домой в первом часу и завалилась спать. Уроки не учила, не знала, что будет. Так проходила наша повседневная жизнь, жизнь 14-16-летних школьников военного времени. Это время наложило свою печать: мы стали живо интересоваться политикой, чего не было до войны, постоянно слушали радио, волновались осудьбе ребят, ушедших в армию. Особенно нас интересовала участь Саши Скрипченко, ученика 9 класса: он был у нас вожатым 2-3 месяца в 1941 году, мы очень привязались к нему о полюбили за открытый веселый характер, за отзывчивость и доброту. В январе 1942 года Саша прекратил с нами работу и вскоре уехал в действующую армию, ничего нам не сказав. А мне очень запомнилась последняя с ним встреча: утром 31 января 1942 года я, выйдя из гардероба, увидела его сидящим на подоконнике около центральной лестницы. Встретившись с ним взглядом, я поздоровалась, но он ничего не ответил, хотя смотрел прямо на меня и как будто не видел: такое отчужденно-отсутствующее выражение было в его глазах. На следующий день мы узнали, что он отбыл на фронт: в августе 1942 года ему должно было исполниться 18 лет, он был призывного, 1924 года рождения. После этого мы начали следить за его судббой, спрашивали учителей, где он и что делает. Вместе с ним уехал его одноклассник Васильев. В апреле я с матерью шла по ул. Осовиахима и. Дневник, 21 апреля..." мама встретила мать ученика 9 класса Васильева. Она сказала, что Скрипченко мобилизовали через горком ВЛКСМ, и они уехали 1 февраля 1942 года. Васильев помощник наводчика, а Саша в школе артиллеристов учится, Потом пришел Соловей, это наш завуч, они разговорились с Васильевой, Соловей подтвердил, что Скрипченко прислал вчера письмо и действительно учится в 6-тимесячной школе артиллеристов на лейтенанта, причем сдал испытания за 9 класс. Вот это да! Здорово! Значит, Саша еще не на войне, не в бою! Может быть, живой вернется? Хотя бы... Он замечательный парень! " Но Саша не вернулся... Став офицером, он воевал, получил боевые награды и погиб в бою за Украину 11 марта 1944 года. Да и никто не вернулся из них, наших старшеклассников; во всяком случае, я не знаю ни одной фамилии оставшихся в живых.

Эти потери, эти волнения и тревоги, эти несбывшиеся ожидания ложились тяжелейшим грузом на наши души и незаметно, но неуклонно накапливали в нас нервную усталость, тягостное ощущение напряженности - они остались нам на всю нашу жизнь, проявляясь много позже в многочисленных и зачастую необъяснимых недугах. Наследие войны... И война делала нас взрослыми, на наши плечи ложилась недетская ответственность - за порученное дело, за выбор мировоззрения и жизненного пути. Вот типичная сценка - столкновение двух девочек, двух подруг, большая ссора не на личной, девичьей почве, а по мотивам жизненных позиций.

Дневник, 25 апреля, суббота: "Субботника у нас не было, только ходили на Парашютку за вениками. После пятого урока Феня отправила нас, а я почти час провоевала с девчонками: орут, ничего не понимают, хотят есть. Но больше всех меня удивила Рита. Она, видите ли, возмущена и кричит на всю школу: "Это не по-комсомольски, субботник общешкольный, а все ушли, и мы за всех отдувайся! Старшие куда девались? Почему нас посылают куда-то в болото, ломать какие-то прутья? Там сыро, я никуда не пойду, я могу промочить ноги! Комсомольцы должны пример подавать! " Я так разозлилась, что тоже начала орать: "Вот именно, комсомольцы должны подавать пример, а ты что делаешь? Ты забыла, что ты комсомолка? " А она все свое: "Да что мы одни сделаем, нас только 11 человек, все разбежались, я тоже уйду. Почему старших комсомольцев не посылают, а все на нас? Я уйду, я кушать хочу, все равно ничего не сделаем! " - И это рассуждение комсомолки, несколько дней тому назад швырялась красивыми словами о том, что комсомолец должен быть стойким, переносить все невзгоды, выполнять все решения комитета и собрания! Кларка стоит молчит, только глазами хлопает, а я думаю: " Да не ослышалась ли я? Рита ли это? " Кое-как оправила всех вниз, к Фене, А Рита продолжает: " Где старшие комсомольцы, почему они не принимают участия? " - Тут я как заору: " Вот они, старшие комсомольцы, стоят и ждут, когда ты, "комсомолка"- белоручка, соизволишь пойти и наломать веников! Стыдно Рита! " Комсомольцы засмеялись, Демидов взял лопату и предлагает Рите по-серьезному: " Не хочешь веники ломать работай лопатой". Куда там! Риточка как завизжит: " Пошел ты к черту, мало того, что в болото гонят, еще заставляют грязь лопатой ковырять! " Я говорю: " Ты, кажется, думала, что в комсомоле будешь на мягкой перине сидеть и пряники жевать?" Демидов ошеломлен Риткиным ответом, стоит и глазами хлопает, а она опять: " Ничего я не думала, только меня возмущает такое отношение старших комсомольцев.. Надо выбрать руководящий орган, пусть нам дадут старшего комсомольца, мы одни ничего не сделаем! " Я пошла к Фене, говорю: " Они с ума сошли, им уже руководящий орган нужен! " Комсомольцы смеются. Кое-как мы собрались, отдали портфели Фене и пошли. Там время провели неплохо, в болоте не утонули, нарвали веников, причем Рита меньше всех и просила у Кларки взаймы, на что Кларка ответила насмешливым отказом. Пришли мы в школу, и Феня отпустила нас домой, а субботник отложили на понедельник."

Этот конфликт с Ритой, конфликт двух разных мировоззрений положил конец нашим задушевным отношениям. Рита стала для меня человеком чужим, далеким, и я общалась с ней только по необходимости.

И гораздо больше, чем личные отношения, меня беспокоило положение в классе. Разобщенность удалось преодолеть, но с учебой дело обстояло плохо, было много неуспевающих. Между тем, в школе было объявлено соревнование классов, лучший должен получить 30 апреля красное знамя, и 1 мая это знамя понесут отличники, классный организатор понесет плакат с названием класса, а построитель колонны - плакат с фамилиями отличников и ударников класса. Дневник, 17 апреля: "Вот будет здорово! Мои ребята хором дали обещание, что возьмут красное знфмя, и я не сомневаюсь - ребята у нас хорошие. Вот загвоздка с Долобко, у нее уже две плохих отметки по химии и очень плохо по русскому письменному, и с "дезорганизаторами, разлагающими класс", как уже не замедлила назвать Кларка. Но они, т.е. Долбко, Остапенко, Цитович и Кутеминская записались в связисты."

Я надеялась также, что они вступят в комсомол, и это поможет им серьезнее относиться к учебе. Дезорганизаторская их деятельность заключалась в обыкновенных шалостях на уроках: они перебрасывались записками, смеялись, дерзили учителям, Но и члены нашей боевой шестерки были отнюдь не на высоте. Дневник, 20 апреля, понедельник. Я на Гальку зла, как собака на кошку. Она получила по физике "плохо", и по русскому еле-еле ответила даже по книге. Мы ей с Кларкой объявили бойкот, а Ритка ругается. Подумаешь! Галька все объясняет тем, что она угорела и целый день искала корову. Как бы не так! Не каждый же день коровы теряются! По алгебре 9 человек получили "плохо", среди них Рита; 4 исправили и Рита тоже. У меня и у Майки "посредственно", у Кларки "плохо". Не видать нам красного знамени, как собственных ушей."

Мы его и не увидели и не только потому, что в классе к 1 мая оказалось 10 неуспевающих, но и потому, что демонстрации не было.

Дневник, 27 апреля, понедельник." А сегодня по радио передали постановление правительства о том, что 1 мая - рабочий день. Красота! Значит, демонстрации не будет и нам не придется идти с рогожным знаменем. Куда уж лучше! Я на сорок седьмом небе! " Дневник, 30 апреля. "Демонстрации не будет, 1 мая будем учиться, 2-го тоже, а 3-го выходной. Сегодня мы целый день урашади зал, а сначала была беседа, проводила ее А.Р. Туманова, которая приехала из-под Истры. Беседа началась в 16:30 вместо 13 часов, кончилась в 18ч., потом мы до 7 часов украшали зал. В 7 часов был вечер. Я дома заявила, что никуда не пойду, не в чем, да и стыдно за свой класс. Но мама нарядила меня в новую юбку и блузку, дала новую жакетку и оправила. Скучища там была невообразимая. Сначала какой-то лопух разводил на бобах про 1 мая, потом вручили знамя 5-ж, показали две пьесы и велели идти домой. А обещали кино. На все ушло 3 часа. Я вернулась домой злая, как сто тысяч чертей и одна ведьма; в квартире грязь, полы немытые и, в довершение всего, невыученные уроки, а главное - география, в среду кто-то сорвал урок у Натальи, и она отказалась объяснять и велела учить, что хотим, хоть весь ДВК. Ну, а я и так помираю, спать хочу, алгебру только сделала, по русскому написала, до истории не дотрагивалась, а географию решила выучить утром. "

1 мая 1942 года, пятница.

Встала я сегодня в 6 часов, географию выучила до Сахалина, историю не учила. В школу иду и дрожу. По географии не спросили, по русскому тоже, по истории и алгебре миновало, а по немецкому вызвали. Но это ерунда, я прочитала и перевела, но слова не все знала, так что получила"хорошо". Девчонки все пришли наряженные в новых платьях, в носочках на переменах по улице носятся.

Дневник, 2 мая, суббота. "Ура!!! Сегодня мы платим членские взносы по 20 копеек. Феня сказала, что раз мы заплатила за апрель, значит, имеем месячный стаж. Вечером был общегородской костер, пришли пионеры всех школ города. Мы с 6-ти до 10-ти дежурили в школе, велела Феня."

Вот так прошли первомайские праздники у школьников Комсомольска в 1942 году: мы учились и трудились, как в будни, и только торжественные вечерние сборы напоминали о том, что праздник есть. Впереди у нас был серьезный период учебы - экзамены или, как их тогда называли, испытания. Они начинались 20 мая во всех классах, начиная с 4-го и проводились по билетам и заданиям, составленным самими учителями. Учеников заранее с содержанием билетов не знакомили, мы просто должны были знать весь программный материал и быть готовыми к вопросам в любой формулировке. Каждый учитель ежедневно проводил консультации или дежурил в школе, ученики имели возможность обратиться с вопросами и получать нужные разъяснения. 4-й, 7-й и 10-й были выпускными, поэтому перед экзаменами они должны были выполнять по ряду предметов контрольные работы, материалы для которых присылались из крайоно. Это были тексты диктантов и изложений, контрольные работы по математике, физике, химии. Подготовка к экзаменам, т.е. консультации, начались сразу после первомайских праздников, вместе с ними - контрольные работы. Одновременно мы продолжали работать на субботниках и воскресниках.

Дневник, 10 мая, воскресенье. "Сегодня был воскресник. Встала в 7 часов и ушла, не позавтракав, в 8 часов - ругалась с мамой, так как погода никуда не годная, ветер, дождь, а мне нечего надеть. Народу собралось довольно много - 5-10 классы. Нас построили и повели. Привели в какой-то лес и велели рубить сучья и складывать их в кучи, а потом поджигать. Мы разожгли несколько костров и ожесточенно работали с Кларкой. Только около 11 часов Владимир Иванович отобрал у нас топор, и мы пошли греться к костру. А на пне сидел Володя Колтовер о смотрел на нас. Пижон! Пришла Надежда Николаевна и велела нам подбирать сучья. Мы пошли снова работать. Дождь шел, грязь, дым от костров в глаза лезет, копоть летает, целые куски угля. Все выбились из сил, промокли, замерзли, т.к. сучья не горели. Многие уже ушли, 7-б шатался, как неприкаянный, и только наш злосчастный 7-а работал, как одержимый. Тут я увидела, что Петька Соболев смывается, а с ним Колтовер. Идут, наклоняются, как будто сучья собирают, а сами улепетывают. Тут наши девчонки крик подняли, мальчишки им вторят: "Идем домой!" Я говорю: " И не заикайтесь! Потом мне опять извиняться придется?" В конце концов осталось из нашего класса человек 20. Бакланов ( завхоз ) пересчитал нас и заявил, что пора идти домой. И мы отправились. Грязные, как черти, закопченные и мокрые. Потом я пошла на консультацию."

По географии положение образовалось сложное: уроки географии в расписании стояли последними, и когда объявлялся трудовой аврал ( куда-то нас направляли, на уборку или разгрузку ), то урок географии или иной, стоявший последним, снимался. Поэтому Наталья Ильинична не успевала нас опросить и сначала велела сдавать зачеты после уроков, но когда ей это запретила Евгения Павловна, она решила провести письменный опрос.

Дневник, 13 мая, среда. " Ха-ха-ха! Вот это выдумала Наталья! Заявила, что кто не сдавал устно географию, будет сию же минуту выполнять письменную контрольную работу. Это где же такое виданно и слыханно? Но я на "отлично" написала."

Так же успешно прошла и контрольная по химии, я получила "отлично". Справлялся с наплывом контрольных работ класс в целом, и ребята, и девочки занимались упорно, т.к. семилетку окончить нужно было обязательно, чтобы получить неполное среднее образование, обязательное для дальнейшего дальнейшего продвижения в жизни. Большинство в классе продолжать учебу в школе не собиралось: дети малообеспеченных родителей стремились побыстрее начать трудовую жизнь, некоторые предполагали поступить в судостроительный техникум. Средняя школа, 10-летнее образование, было было делом добровольным: хочешь - учись, не хочешь - дело твое. Никакой профессии 10-летка не давала, окончив 10 классов, надо было поступать в вуз, т.е. уехать из города, где еще не было ни одного высшего учебного заведения, или получать какую-нибудь профессиональную подготовку на каких-либо курсах, либо устраиваться работать куда придется. Разумеется, пока шла война, вопрос решался просто: все, достигшие призывного возраста, шли в армию, как ребята, так и девушки. Правда, обязательным призыв был только для юношей, девушки же призывались с учетом семейного положения, здоровья и личного желания. Поэтому продолжать учебу после семилетки могли, в основном, девушки, но только их обеспеченных семей, где была возможность еще три года не только содержать иждевенца, но и платить за его обучение. Учеба в 8-10 классах была платной - 40 рублей в год. Некоторые из наших ребят уже устроились на работу, но собирались сдавать экзамены.

Дневник, 15 мая, пятница. "Сегодня в школу на пятый урок пришел Феля Иванов. Он уже давно не был, с полмесяца. Испытания сдавать он будет сдавать, только не знаю, как. А вообще он уже работает. " Феля ( Феликс ) Иванов был не единственным, кто начал работать до окончания семилетки. Работал временами Николай Петренко., подрабатывал Володя Солвьев. В основном, это был физический труд, тяжелый, неквалифицированный. Некоторые шли на заводы, в ученики к мастерам. Школа относилась к ученическим работам снисходительно, не придавая значения пропускам уроков или неожиданным появлениям после долгого отсутствия, и все затем были допущены к экзаменам, которые более-менее успешно сдали. Как и все, я тоже задумывалась о своем будущем.

Дневник, 16 мая 1942 года, суббота. "Вот уже осталось два учебных дня и начнутся испытания. Только сейчас я поняла, как дорога мне школа и как тяжело с ней расставатьсяи, может быть, даже навсегда. Кто знает?... Да, предугадать свои жизненные перспективы было трудно. Весна 1942 года не принесла решительного перелома в нашу пользу на фронтах Отечественной войны, и хотя немецкие войска были отброшены от Москвы, оставался в блокаде Ленинград, шли бои за Мурманск, в руках немцев оставались Украина и Белоруссия, продолжалась битва за Севастополь, и немцы двигались к Кавказу, к Сталинграду. Угроза японской интервенции не исчезла, и город жил в постоянном напряжении. Могло произойти так, что всех школьников, окончивших 7 классов, мобилизируют на трудофронт, и мы пойдем на заводы или в ремесленные училища ( РУ ). А 9-10 классы уйдут на фронт, в действующую армию. Мы хорошо понимали сложившуюся ситуацию и были готовы к любому повороту событий. А пока предстояло сдать экзамены за 7-й класс, и нам вполне удалось это сделать."

Дневник, 19 мая, вторник. "Вот и кончили учиться. Послезавтра - испытания. Даже не верится, что так быстро! Завтра у нас консультационный день: с 9 до 12 - литература, с 12 до 2-х - алгебра, а после геометрия. Долобко до испытаний не допустили, у нее 5 плохарей. А сегодня наши мальчишки удрали с немецкого и играли в деньги. Их накрыла Евгеша и пришла к нам на урок. Кого нет? Немка говорит: "Похожаева, Петренко, Прошкина, Коновалова, Антипова, Чурашова, Остапенко и Кутеминской. ( первых 5 удрали, их Евгеша и хастукада, а последние трое уже 2 дня не были в школе ). Евгеша кричит: " Что за безобразие? Они не будут допущены к испытаниям! Кто классный организатор?".У меня в животе все похолодело. "Я" - говорю - "Как ты это допускаешь? Сегодня педсовет, будем их обсуждать". Хлопнула дверью и ушла, а потом раззвонила по всем классам про эту историю, с 7-го по 10-й. Мальчишки пришли сердитые, красные. Храбрятся, а видно, что сдрейфили, смирно сидят. Я уж смиловалась, хотела их поругать, да, думаю, не стоит, и так расстроены. В 6:30 педсовет, велели прийти с родителями. Вот будет каша! Загрызет их Евгеша".

Происшествие с мальчишками было не случайным и не единственным, они уже попадались на игре в деньги. Суть игры состояла в том, что металлическая монетка подбрасывалась ногой и если не падала на землю после какого-то установленного количества подбрасываний, играющий забирал ее себе. Деньги ребятам давали родители на буфет, некоторые зарабатывали сами, и опасными такие игры были только потому, что проигравший лишался денег, попадал в кабалу, а выигравший чувствовал себя властелином, повелителем. Одним словом, эти игры развивали плохие стороны характера, поэтому так яростно боролась с ними директор школы, хорошо знавшая, что деньги не украдены, не отняты у малышей - такого в школе не бывало совершенно, как не бывало ни хулиганства, ни краж, ни драк, ни выпивок. Кое-кто из старшеклассников любил выпить (например, Володя Колтовер), некоторые курили ( Демидов, Янковой ), но это не было массовым явлением и тщательно скрывалось, хотя и было известно и учителям, и ученикам и осуждалось ими. В школе не курили даже учителя, не говоря уже о выпивках, а слова "наркомания" вообще никто никогда не слышал. Жизнь была слишком заполнена самыми разнообразными делами, насущнейшими проблемами, на баловство не оставалось времени. Кроме того, несмотря на абсолютное, полное отсутствие религии в жизни общества того времени, что сейчас считается причиной нравственного упадка, мы очень четко и точно знали, "что такое хорошо и что такое плохо". Это знание не было обусловлено религиозными догмами, т.е. нам никто не говорил, что плохой поступок - это грех, за который полагается наказание, как за хороший - вознаграждение: наше поведение в быту основывалось совсем на других мотивах. Так, мы знали, что пить и курить плохо, потому что и вредно для здоровья ( а для девочек еще и стыдно, потому что пьют и курят мужчины ) и требует много денег; мы знали, что нельзя украсть, потому что это уголовно наказуемое преступление и потому, что чужое вообще брать нельзя, т.к. оно чужое; мы знали, что все в жизни создается трудом, поэтому трудиться - это хорошо, а бездельничать плохо. И т.д. и т.п. Эти элементарные нравственные правила внушались нам и дома, и в школе; школа не только учила, но и воспитывала, поэтому вокруг самого, казалось бы, незначительного поступка, вроде бегства с урока, сейчас же создавалась совершенно нерепимая атмосфера, и виновный уже не находил себе места под градом упреков учителя и насмешек учеников. Да, в нашей школе не только учителя, но и ученики боролись за то, все делали хорошо и не делали плохо. Разумеется, натура брала свое, мы срывались, попадали впросак, оказывались во власти эмоций, которые подталкивали нас то к бегству с урока, то к стычке с учителем, но все это тотчас же подвергалось немедленному и всеобщему осуждению, не говоря уже об игре в деньги: это было настоящее "чп", их которого Евгения Павловна извлекла максимум возможностей длявоспитания и родителей, и учеников. Была, конечно, еще одна проблема, вечная, как мир: отношения мальчиков и девочек, юношей и девушек, любовь. Конечно, мы увлекались мальчиками, а они нами, и увлекались так, что забывали обо всем остальном, и очень часто в моих дневниках только строчки посвящены рассказу об очередном субботнике, зато приключениям с мальчиками - целые страницы. Почему-то это были не наши мальчики, хотя многие из них отличались и внешней привлекательностью, и характером, манерой поведения. Но они по всей мальчишеской природе еще сторонились девочек, считая их "слабым полом", и вообще пока больше придерживались привычных для мальчишек увлечений и забав: спорт, игры, техника. Поэтому мы больше смотрели по сторонам, засматриваясь на ребят из других классов, особенно на старших. Большим успехом пользовался Энгель Сгибнев из 8 класса, румяный голубоглазый блондин. Он очень пестро одевался: поверх зеленовато-коричневых шаровар надевал пуловер с поперечными полосами зеленого, синего и красного цвета, и мы прозвали его полосатым чертом - за то, что его имя в переводе значило "ангел". Но он очень нравился Гале Хаустовой: она вся вспыхивала при встрече с ним, роняла книги, преставала понимать, что ей говорят, и потом долго еще не могла успокоиться. Однажды одна их бывших одноклассниц Энгеля, Валентина Гусева, ушедшая на завод после семилетки пришла с матерью к нам в гости и осталась ночевать, Спросила у меня, знаю ли я Энгеля, и попросила передать ему письмо, которое тут же написала. Разумеется, на следующий день я сообщила всей нашей компании, и этот эпизод превратился в целую историю. Сначала мы никак не могли улучить момент, т.е. чтобы он был один, поэтому... Дневник, 1 апреля: " ... мы с Галькой подложили в конверт свое послание примерно такого содержания: "Энгель! До каких пор ты будешь ходить со своим другом? Целую неделю мы ищем случая передать тебе это послание твоей подружки и никак не найдем подходящего момента. Что ты о себе вообразил? Окружил себя конвоем со всех четырех сторон и не можешь пройти один по коридору ( А.Б. и Г.Х. ). Если кому-нибудь покажешь, оторвем голову. "

Вот и носились с ним, как дураки с писаной торбой. Один раз налетели на него и собрались отдать, но когда он повернулся к нам, Галька завыла от ужаса, и нам пришлось улепетывать во все лопатки. Вальку же мы разыграли по телефону, но без последствий.

В конце концов нам удалось передать ему письмо, пришлось призвать на помощь Наталью Ильиничну: 8 класс был на географии, и мы попросили ее вызвать к нам Сгибнева.

Дневник, 3 апреля: "Она так это хитро прищурилась: "А зачем он вам?" Кларка говорит: "Влюблены". Я говорю: "Лично заинтересованы". Галька говорит: "Послание предать". Она ушла выполнять нашу просьбу. Кларка спряталась за колонну, Галька встала на видном месте, я попыталась взгромоздиться на перила, но Сгибнев появился в дверях в сопровождении своего вечного друга. Я спрыгнула с перил, подошла к нему и передала конверт. У него глаза на лоб вылезли. Мне смешно стало, я и говорю: " Это от Гусевой". Он пробурчал что-то, взял письмо, хотел что-то сказать, но я зажала рот руками, чтобы не расхохотаться, и убежала. На другой переменке Галька пошла посмотреть, как он себя чувствует, и сказала, что он все время оглядывался и имел очень удивленный вид."

Такая церемонность в простом деле передачи письма была естественна для того времени: мы не были знакомы, поэтому любое обращение с нашей или с его стороны выглядело как дерзость, нахальство или, еще хуже, заигрывание. Мы очень рисковали своей репутацией, выполняя поручение Гусевой, и она не дала бы его мне, если бы я на вопрос, знаю ли я Сгибнева, ответила, что я с ним не знакома. Но я сказала "знаю", и она поняла это как "знакома". Сгибнев, видимо, был очень озадачен нашим поведением, тем более, что мы вложили в конверт еще и свое письмо, что действительно было верхом нахальства, и теперь, раскаиваясь в своей бесшабашности, мы дружно бросались в бегство, завидев полосатый пуловер, т.к. боялись услышать что-нибудь оскорбительное. А Энгель, возможно, и в самом деле хотел что-то не то сказать, не то спросить у кого-то из нас, но ему так и не удалось это сделать, так искусно мы избегали встреч с ним. Разумеется, Галя не охладела к нему и очень страдала от невозможности хотя бы пройти мимо него.

Клара же увлеклась мальчиком из 6-го класса, Эдуардом Бурлаченко. Он был рослый, широкоплечий, с круглым добродушным лицом и яркими черными глазами. Но Клара не отличалась робостью и вносила в свое увлечение большую долю юмора, поэтому ее поведение было совсем иным. Так, она могла идти вслед за Эдиком по коридору и, не стеснясь присутствия других учеников громким шепотом твердить: "Эдик, я тебя люблю! Ах, Эдик, ты разбил мне сердце", но стоило Эдику оглянуться, как она принимала невинный вид, глядя в сторону, и Эдик невольно начинал присматриваться к кому-нибудь из нас, пытаясь понять, кто это шепчет и что это означает. Иногда она действовала открыто. Дневник, 6 апреля: "На перемене, когда Эдуард совершал очередной рейс мимо нашего класса, Кларка принялась ходить за ним и шептать: "Я тебя люблю!" Он услышал, от испуга растерял все книжки и убежал, а когда вернулся за книжками, я таскала Кларку за уши, приговаривая: "Не болтай, не болтай, что не надо!" и мы даже не заметили, что он стоит рядом и растерянно смотрит то на меня, то на нее. Мы так сконфузились, что не убежали по обыкновению, а ушли шагом, а он все стоял и глядел нам вслед, вероятно, соображая, что все это значит".

А соображать было нужно, потому что можно было стать объектом розыгрыша, это именно и случилось с 9-классником Володей Колтовер, которого решила розыграть Рита Аранович, затаившая на него досаду: он не обращал на нее внимания. Рита поделилась своей идеей с нашей компонией, нашла одобрение у всех, кроме меня, и начала действовать: на окне напротив 9 класса появилась надпись - признание Володе в любви. Одноклассники Владимира дружно хохотали, Владимир яростно стирал надпись и свирепо смотрел в нашу сторону, т.к. Петя Соболев из 7-б, друживший с Ритой и с Владимиром, знавший о ее замысле, невзначай ему проболтался. Розыгрыш провалился, но с Владимиром Колтовер у меня совершенно неожиданно для всех нас завязались какие-то странные отношения, длившиеся потом долгие годы. Начались они с обмена колкостями на одном из субботников еще в декабре, затем Владимир начал здороваться со мнойй, что приводило меня в смятение и ужас: слишком высок был пьедестал, на котором стояли в нашем представлении все старшеклассники, а особенно Володя Колтовер - спортсмен, отличник, выглядевший по-настоящему взрослым, всегда окруженный нарядными и красивыми девушками. Я чувствовала себя перед ним неловкой девчонкой, смущалась и старалась не замечать его внимания; кроме того, я знала, что он любит выпить и даже способен явиться на школьный вечер в нетрезвом состоянии, что меня изумляло и настораживало. Товарищи его не любили, учителя считали чересчур заносчивым и самовлюбленным, и у меня возник невольный интерес к человеку, который производит на людей такое резко отрицательное впечатление. Чем был вызван его интерес о мне, я не понимала, предполагая в то же время, что и он способен на розыгрыш. Время раскрывало все карты и показало все в истинном свете. Между тем начались испытания. Мы написали изложение, текст-отрывок из литературы о войне.

Дневник, 21 мая: "Времени было много, с 8:30 до 14 часов. Я написала еще до 10, а потом с час возилась с Галькой, проверяя ее работу. Евгеша раззвонила по всей школе, какое отличное изложение. Подумаешь, важность! Вечером мы ходили в школу и узнали, что из нашего класса сдали все. Теперь сдать русский усиный и литературу , алгебру письменно и геометрию устно - и я в 8-м классе!"

23 мая успешно прошел экзамен по литературе и русскому устному, которые для меня были самыми легкими их всех школьных предметов, но с математикой я была не в ладах и боялась ее отчаянно. Однако все закончилось блогополучно.

Дневник, 25 мая: " Урра! Алгебру сдала на отлично! Может ли это быть? Я сама себе не верю. Я все решила, и задачу, и оба примера. Сверилась у Ритки - все правильно! Мы с Риткой выскочили в коридор, влетели в ящик для тушения бомб и принялись там отплясывать, только пыль столбом и песок коромыслом. Орали "ура" на всю школу так, что пришла Анна Лукинична и пообещала вытурить нас на улицу, если мы не престанем бесноваться"

Но восторги оказались преждевременными: по алгебре мне поставили "хор." и по геометрии тоже.

Дневник, 27 мая: "По билету я все ответила, а инспектриса из крайоно задала мне вопрос о геометрическом месте точек, ну, я и засыпалась. Я была в таком бешенстве, что хотела найти фугасную бомбу и опустить ей на голову. Ну, да ладно уж, пусть. Итак, я уже восьмиклассница, окончила неполную среднюю школу, имею диплом семилетки. Ура! Учебники старые я уже сдала, для 8-го почти все, не хватает только физики, истории, алгебры и литературы. Я их, может быть, достану в школе. Завтра в 10 часов пойду в школу помогать Анне Лукиничне разбирать учебники."

И тут же - совсем другая тема: "Ура! Ура! Ура! Вся школа едет на Хурбу!!!"

Да, опять перед нами во весь рост встала уже знакомая взрослая, большая задача - справиться с сельхоз. работой, на которую выезжали все школы, на этот раз - на все лето. работы были разные, так как вокруг города расположилась целая полоса пригородных хозяйств, снабжавших овощами город и военные корабли, приписанные к Комсомольску. Кроме того, рабочие руки нужны были Амурской области, житнице Дальнего Востока: там рос хлеб. К сельхоз. работам на этот раз ученики, перешедшие из 5-го класса в 6-й, т.е. 13-летние и старше, до 9 класса включительно, в том числе и те, кто перешел в 10 класс. Учащиеся 10-х классов продолжали сдавать экзамены, после чего сами решали, как построить дальнейшую жизнь, если их почему-либо не призывали в армию.

31 мая в ДКА состоялось общегородское собрание школников. Оно было назначено на 10 часов утра, но когда наша запоздавшая компания примчалась туда к половине одиннадцатого, участники еще продолжали собираться. На собрании выступил Горецкий, секретарь ГК ВЛКСМ, принимавший нас в комсомол. Говорил он, как обычно, о положении на фронтах войны, о значении трудового вклада школьников, и нам крепко запомнились его напутственные слова: "Ваша задача - накормить три оборонных завода в нашем городе и Амурскую флотилию. Кроме вас, это сделать некому."

Да, это мы понимали: кроме нас некому. Население города, не призванное в армию, работало быквально круглосуточно на Амурстали, авиационном и 199-м (судостроительном) заводах, выпуская продукцию, идущую прямо на фронт. На эти заводы уже устроилисьна работу все наши ребята, закончив семилетку. А канонерки и катера Амурской флотилии так же круглосуточно маневрировали, готовились к бою, как только проходил лед на Амуре; матросы же, которых пока еще называли краснофлотцами, занимались строевой подготовкой в коридорах нашей школы. Все были заняты своим делом, все трудились для Победы - то же самое предстояло и нам.

Наш замысел попасть на фронт провалился, дело с кружком связистов заглохло - ну, что ж, будем работать. Именно так и сказала Рита Аранович, выступив на городском собрании школьников 31 мая 1942 года.

Дневник, 31 мая. "Сказала речь она плохо: тихо и неубедительно, чересчур выученно, я даже хлопать не стала." Да, слова были те же, какими и мы выражали свои мысли между собой, но у Риты они прозвучали неубедительно: ехать в совхоз она не собиралась и не поехала. И ни разу за всю войну Рита ни одного дня не провела на сельхоз. работах. Видимо, медицинские справки оказывались более убедительными, хотя в учебное время она была всегда здорова. Мы же собирались в Хурбу с большим энтузиазмом . Были забыты все невзгоды, холод и сырость, и вспоминались только радость удовлетворения от выполненной работы, песни у костра, смех и шутки на отдыхе. В нас бурлили силы молодости, и хотелось их вложить в большое нужное дело. Поэтому мы с нетерпением ждали отъезда. После общегородского собрания состоялось школьное. Прошло оно 5 июня в пионерской комнате, и Евгения Павловна еще и еще раз напомнила нам, что идет война, что люди страдают и гибнут, и наша задача, наш прямой долг - работать и работать. Она зачитала собранию письмо школьников из села Голубовки, недавно освобожденного Красной Армией (не помню, где оно находилось). Школьники писали, что село сожжено, школы нет, книг нет, а им хочется учиться, и они просят комсомольцев знаменитого города Комсомольска оказать им помощь. Я этого письма не слышала, задумавшись о каких-то своих проблемах.

Дневник, 5 июня. "... и была очень удивлена, когда Евгеша спросила: "Аня Бутовская где? Здесь она?" Я встала и как во сне заявляю: "Здесь". Евгеша говорит: "Ученики поручают тебе написать ответ голубовским школьникам. Ты это сделать сможешь и очень хорошо. Напишешь? - "Напишу, - говорю, - а кто мне поручает?" - "Коллектив, сидящий здесь" - "Ну тогда напишу" - "Возрежений нет?" - спрашивает Евгеша - "Нет!" - орут ребята. Оказалось, что меня выдвинули 8-классники". Мне пришлось все остальное выяснять у Евгении Павловны, т.к. голова моя была занята сложным вопросом о поведении со мной Володи Колтовер. Он буквально преследовал меня пристальным, пронизывающим взглядом, в котором странно соединялись насмешка и нежность. На общегородском собрании этот взгляд заметила Галя, а Владимир удивил меня вопросом, почему я его боюсь. Я ответила, что не понимаю его поведения, но он ничего не стал объяснять и просто исчез. Сейчас я размышляла, почему его нет в школе, едет ли он в Хурбу, и возможно ли, чтобы 16-летний юноша был Ловеласом. Я хорошо знала классическую литературу, помнила методы обольщения, которыми пользовались соблазнители, но то было в книгах, соблазнителями были взрослые мужчины, а тут что? Розыгрыш? От Соболева он знал, что я не принимала участие в шутке Риты - так что же? Ответа не было. А 5 июня в моем дневнике была и другая запись: Дневник 5 июня 1942 года: "Ура! Я сегодня именинница, мне 15 лет! Ура! И что сделала Зиновия Федоровна! Это не учительница, а просто ангел! Я ее люблю больше всех учителей! Я сегодня явилась с Кларкой домой, бабушка говорит, что мне из школы прислали книгу. Я смотрю - подарок к 15-летию от Зиновии Федоровны - поэмы Пушкина, такое издание замечательное. Мы помчались в школу, нашли Зиновию Федоровну и чуть не расцеловали ее. Ну до чего она милая учительница! Замечательный душевный человек! Просто друг, товарищ, а не педагог!"

Только этим и был отмечен день моего 15-летия, в остальном он ничем не отличался от будней. Военное время давно уже отучило нас от праздников. Да и не того было: на 7 июня назначен выезд в Хурбу.

перейти к стр. 31-60