Уважаемый и благодаримый мной, Читатель!

Спасибо, что Вы зашли по этому "клику".

Но раз Вы поверили мне одни раз, то поверьте и второй,

и прочтите до конца  этот интереснейший текст - восмоминания Анны Борисовны Бутовской...

Единственное, за что я прошу прощения перед Читателем, так это

за медленный набор 100 страниц - помощи нет и набирать текст нужно самому...  :-)))

Да и вот дочь старшая моя любимая помогает...иногда играем в бизнес... :-)

...здесь прожили до весны 1941 года, до возвращения в Комсомольск, и это были самые удивительные и самые интересные годы в моей жизни.

Место, где располагалось Нижне-Тамбовское Опытное сельскохозяйственное поле, было необыкновенно красиво. оно занималопространство на левом берегу Амура в его излучине против села Нижняя Тамбовка; Амур огибал Поле с этой стороны , а с другой его окружала амурская протока , и весь наш крохотный поселок лежал в полукольце двух рек; замыкалось это полукольцо двух рек глухой непроходимой тайги, где на ближайшие сотни верст не было человеческого жилья...

Мы приехали в разгар зимы, когда снег кругом хрустел и скрипел полд полозьями саней, когда в ночном небе сверкали и переливались огромные бриллиантовые звезды и сияла серебряная луна. Темной громадой стояла молчаливая тайга, и робко мелькали огоньки в нескольких жилых домах. Поселок был совсем маленький, всего жителей не более 40 человек; многите были мне знакомы, так как тоже приехали из Комсомольска. Это был дядя Коля и Нина Васильевна Ивановы; отец Леньки, с которым мы ходили на белых медведей. Здесь нас встретили супруги Гребневы с 11-летним сыном Александром и 14-летней дочерью Любой: они учились в Нижне-Тамбовской школе и приехали сюда на каникулы. Позже приехали Грачевы: Александр Матвеевич, корреспондент газеты, и Фаина Ивановна, но они не жили здесь постоянно, бывали наездами, и часто все эти люди собирались у нас. дом наш отличался несколько своеобразной, необычной формой. Он был рубленый, бревенчатый, квадратный в плане, но в северной его стене была треугольная выемка: снаружи к ней было пристроено высокое крыльцо, ведущее в коридор, где было три двери: дверь прямо вела в нашу квартиру, дверь налево - к соседям, дверь направо - в кладовку. Коридор был светлый, с двумя окнами, котоые выходиливо внутреннюю часть выемки, где стояла деревянная лестница, ведущая на чердак и на крышу. Крыша была из серебристого металла, вся сверкала, под солнцем и, благодаря выемке, была трехскатной.

Другие два жилых дома выглядели просто: обычные прямоугольные бревенчатые строения с крыльцом посередине, с двухскатной крышей. Они стояли на одной линии с нашим домом слева и справа от него; между домами густо рос кустарник и через него бежали извилистые тропинки, заросшие подорожником. Глубже в сторону тайги располагалась другая линия построек. Здесь, налево от поселка, на берегу протоки стояли небольшая баня и конюшня, тоже бревенчатые домики с двускатными крышами; конюшня была длинная, с сеновалом и колодцем. В центре стояло длинное бревенчатое строение, где располагалась контора; там же были магазин и общежитие для молодых рабочих; впоследствии туда же перевели школу. Рядом, несколько правее стоял амбар, где хранился инвентарь; от амбара вела тропинка к Амуру, а вдоль Амура, встроенные в высокий его берег, стояли три землянки. Землянка-это домик, у которого две стены врыты в землю, фасадная(сзади) и боковая; передний фасад обращен к открытому пространству, в нем прорублены окна; во второй боковой стенке-входная дверь. В Комсомольске в 30-е годы был целый земляночный городок; на Опытном поле-только три; в одной из них была школа. Жилые дома в поселке строены добротно, из толстых бревен, обнесены завалинками для тепла. В нашей квартире было четыре комнаты и кухня. Окна комнат выходили на восток и на юг, кухня - на запад, и комнаты всегда были залиты солнцем, а полы, окрашенные масляной краской, всегда светились золотыми отблесками. Одна из комнат, с окнами на юг и на восток, называлась спальней, в ней стояла широкая деревянная кровать, всегда накрытая белым пикейным покрывалом; подушки были покрыты кружевной накидкой, а в изножье лежал большой белый конверт, вышитый гипюром: там была сложена ночная рубашка мамы, тоже с красивой вышивкой . Рядом стояла тумбочка с зеркалом, на тумбочке -вышитая салфетка. В углу висела большая деревянная полка с книгами, а сбоку, рядом с дверью, моя кровать. Она была металлическая, с железной сеткой, и тоже очень нарядная: белое покрывало, накидка на подушках, конвертик для ночной рубашки. Над кроваткой висело овальное фарфоровое блюдо, на нем были нарисованы большие белые птицы-лебеди;они плавали по синему озеру среди зеленых камышей с бархатными коричневыми метелочками, а по небу среди белых облаков плыло золотистое солнце. Я смотрела на эту картинку, засыпая и просыпаясь, и день прожитый, как и день начинавшийся, казались мне ясными и светлыми... Еще в комнате стоял большой двустворчатый зеркальный шкаф с бельем и одеждой, маленький письменный стол перед окном и висела настенная книжная полка, вся забитая книгами на английском и французском языках-их читала мама. На больших окнах висели ситцевые пестрые шторы, на полу лежали половики-длинные узкие коврики, сшитые из лоскутков. Над большой кроватью висел портрет Ирочки, моей погибшей сестрички - тот же, что и на ее надгробии: грустная улыбка, добрый печальный взгляд... Я никогда не забывала о ней, мне казалось, что она где-то рядом незримо сопровожджает меня; однажды мне послышался даже ее голос, и я прибежала домой с криком :"Меня звала Ирочка!" Маме это не понравилось и портрет сестры убрали на несколько лет. Вторая комната называлась столовой. Там стояли большой овальный стол, всегда накрытый белой скатертью, стулья с высокими спинками, диван с большими подушками, шкафчик с посудой, буфет; на стенах висели полки с книгами. Книг было множество: художественнная литература, детские книги, научные, исторические, энциклопедия, справочники, словари. Столовая не была такой светлой, как спальня, она освещалась одним окном, а спальня - четырьмя. Зато по вечерам над столом загоралась 30-линейная керосиновая лампа, а в спальню вносили маленькую 10-линейную, но в окна смотрела огромная серебряная луна, поэтому контраст был не так заметен. Еще в столовой была печка-голландка; полукруглая, она упиралась в стену, выходившую в спальню, и нагревала сразу две комнаты. Топили печку зимой каждый день; топили дровами, и я любила лежать на полу перед открытой дверцей и смотреть, как догорают поленья... Дверь из столовой вела в прихожую и в кухню. Налево находилась третья комната - кабинет. Там работали Борис Григорьевич и мама. Я редко заглядывала туда и помню только большой письменный стол, всегда заваленный свернутывми в трубку диаграммами, таблицами, схемами; стенды вдоль стен, где под стеклом стояли в специальных ящичках коллекции камней, насекомых, листьев; лежали связки засушенных трав и картофельной ботвы. На стене висела большая карта нашей страны и метеорологические зарисовки облаков: мама заведывала метеостанцией, и в тумбочке у окна хранилсь метеоприборы. Кухня была здесь же, и состояла она из огромной русской печи с полатями и подпечком. На стене висела полка с посудой, и стояли под полкой два курятника: это были две большие клетки с прутьями вместо стенок , насестами внутри; на насестах куры спали ночью. Но в курятниках куры жили только зимой, а в остальное время они находились в большой вольере под кухонных окном; вольера сверху была накрыта сеткой. В кухне хозяйничала бабушка Аня. Она вставала очень рано и готовила завтрак: пекла оладьи или готовила кашу, ставила самовар, резала хлеб, раскладывала в миски творог, сметану, кипятила молоко, накрывала на стол в столовой. Я тоже вскакивала чуть свет и спешила к ней на помощь, чтобы рассказать между делом сон, задать свои бесконечные вопросы. Но и помогала я бабушке с радостью: носила в столовую хлеб, оладьи; иногда что-нибудь резала и укладывала на блюда. Вместо стола был один из курятников; зимой оттуда выглядывали куры и клевали мои голые ноги или петух начинад сердито кричать на меня за то, что я все время мелькала около курятника, пугая кур. Вскоре уход за курами стал моей обязанностью, которую я исполняла всегда с великим удовольствием, потому что именно куры постепенно стали моими друзьями...

Рядом с кухней была маленькая комнатка. где жила бабушка. Там обстановка была совсем простая: кровать, тумбочка и большой сундук, где хранилась зимняя одежда, пересыпанная нафталином. Бабушка по вечерам что-нибудь вязала, шила, а я, примостившись около нее, рассказывала о своих делах или слушала ее рассказы. Освещалась комнатка дневным светом через одно окно, выходившее на юг, а вечером - маленькой керосиновой лампой.

Такой была наша квартира в этом поселке. В доме нашем жила еще одна семья - Пановы: Анна Ивановна, бухгалтер, и ее муж, Алексей, кажется, землемер; они были молоды, бездетны и тоже часто бывали нашими гостями.

Сначала все это общество собралось на встречу нового, 1935 года. Из тайги привезли огромную елку, и все прошлогодние игрушки заняли на ней свое место; пришлось еще сделать несколько цепей и повесить на ветви елки настоящие большие кдровые шишки. Они были большие, тяжелые, с крупными зеленоватыми чешуйками, плотно склееенными смолой. Чтобы достать орехи, шишку нужно было бросить в костер или просто поджечь: смола сгорала, обгорали чешуйки, и орехи легко выбивались палкой. Но на елке они просто висели, как украшение.

На встречу нового года собрались только взрослые, меня уложили спать, но моя кроватка стояла рядом с дверью , ведущей в столовую, и я внимательно слушала разговоры и смех, праздничные тосты и обсуждение деловых проблем, а главное - музыку, разнообразную и захватывающую. сначала это бы ли танцы - фокстроты, танго; затем романсы, песни , инструментальная музыка. Это была так ново для меня, так интересно, что я и не думала спать и только после полуночного боя часов и громких поздравлений с наступившим 1935 годом я внезапно заснула, но все заново увидела и услышала во сне. А утром стала выяснять, откуда музыка - оказалось , из Комсомольска привезен патефон с набором громпластинок, и я снова услышала музыку уже днем, когда к нам в гости пришли уже дети. Детей было немного: Ленька из Комсомольска, двоюродные брат и сестра Николай и Шура Пановы и сестры Бина и Гутя, тоже Пановы (фамилия Пановых охватывала большую часть населения Нижней Тамбовки ). Самой старшей была Шура, она уже училась в школе, а самой младшей - Бина: ей было 5 лет. Полное имя ее было Октябрина , а Гути - Августа , она оказалась моей ровесницей. Все дети уже знали друг друга , а я оказалась новичком и с непривычки к детскому обществу очень стеснялась и категорически не хотела играть роль "хозяйки" дома. Взрослые кое-как наладили наши взаимоотношения, наделив всех подарками и усадив за стол , где красовалось блюдо с хворостом, специально для детей испеченным мамой. Дети тоже не привыкли к массовым детским праздникам: они не знали ни яслей, ни детского сада , ни пионерских лагерей - никаких детских коллективов , и формировали свои взаимоотношения самостоятельно, в стихийных совместных играх или делах. Здесь они вдруг попали на совместный праздник и не представляли себе, что делать нужно и как. Организатором оказался Борис Григорьевич: он занял детей совместым слушанием сказки, записанной на грампластинку. Это была "Сказка о художнице свинье" в и сполнении известного артиста МХАТа В.И.Началова. Сказка повествовала о том, как свинья, повалявшись в луже, подошла к забору, "потерлась, потерлась - и картина готова. Готова!" Собравшийся животный мир - корова, куры, кошка, собака и т.п. - каждый по-своему оценивал "картину". Началов читал так выразительно, с таким юмором, что дети от души веселились, хохотали и хлопали в ладошки. Они впервые увидели патефон и в изумлении смотрели на него, разглядывали пластинки, но не решались расспрашивать. Тогда Борис Григорьевич поставил музыку - это была знаменитая "Камаринская" Глинки - и детвора пустилась в пляс. Потом слушали народные песни: пела Ковалева, пел Лемешев, и снова дети слушали с восхищением. Расходились неохотно и спрашивали у меня: "Ты каждый день это слушаешь?" Я честно призналась, что слышу впервые, но надеюсь, что буду слушать постоянно: пластинок было много, два больших ящика. Детских праздников у нас больше не было, но вечера для взрослых устраивались постоянно, обычно в выходные дни. Собравшиеся ужинали, пили чай с пирогами, слушали чтение Бориса Григорьевича. Он читал рассказы чехова, Аверченко, Пантелеймона , Романова, Зощенко - читал мастерски, и слушатели от души веселились и хохотали. Потом танцевали фокстроты и танго. Особенно популрны были "У самовара я и моя Маша, а на дворе уже темно", "Рио-рита", "На карнавале", "Так, значит, завтра, на том же месте" и танго "Брызги шампанского". Устав танцевать , снова пили чай и слушали музыку. Слушали романсы в исполнении Изабеллы Юрьевой, Кето Джапаридзе, Вадима Козина, Тамары Церетели, Лемешева, Обуховой, Козловского. Много пели сами - в основном, русские народные песни; особенно голосистой была соседка Анна Ивановна, а самой жизнерадостной и веселой - Фаина Ивановна Грачева. Очень высокая, тоненькая, черноглазая, она говорила громко, смеялась раскатисто; таким же шумным был и ее муж, Александр Матвеевич ( впоследствии известный писатель, автор романсов о Комсомольске).

На одном из таких вечеров слушали оперу "Евгений Онегин", и, притаившись в своей постели, прижав ухо к щели между стеной и дверью, слушала ее и я. Меня сразу поразили звуки увертюры: торжественно-печальные, они лились широко и просторно, волнуя, тревожа, пробуждая внимание и интерес. Эту оперу слушали особенно часто, поэтому мне удалось вникнуть в слова и понять смысл отношений Ольги и Ленского, Татьяны и Онегина. Меня потрясла до слез гибель Ленского: опять убийство, на этот раз в искусстве! Безысходность и драматизм, прозвучавшие в последних словах Онегина: "Позор! Тоска! О, жалкий жребий мой!" тоже глубоко волновали меня и наводили на множество размышлений о людях, жизни, о человеческих отношениях. Своими размышлениями я не делилась ни с кем, даже с бабушкой, потому что она была далека от воппросов искусства и моих вопросов не понимала. А матери я никак не могла признаться в том, что не сплю и слушаю музыку: сменя могли лишить этого удовольствия, отправив в комнату бабушки...

И я по-прежнему оставалась одна, даже играть мне было не с кем: с Ленькой после истории с медведями катеорически запрещалось; Шура и Николай были старше меня, а Гутя все время "водилась" с Биной. Но я не унывала и вскоре освоилась на Опытном поле самостоятельно, вникая во все подробности и проблемы его жизни. Еще стояла зима , морозная, по-дальневосточному солнечная, и я целыми днями "пропадала" на улице , то есть, бегала по всей территории поселка. Мне только строго наказывалось явитиься к 2 часам дня и накрыть стол к обюеду, после обеда лечь спать, потом снова можно было бегать дотемна. И я так и делала. Прежде всего, я на лыжах отправилась на Амур. Он был совсем близко, за прибрежным кустарником, и я скатилась к нему на коротких лыжах, замирая от восхищении открывшейся панорамой. Широкая, безбрежная поверхность замерзшей великой реки слепила глаза снежной белизной , а стоявшие стеной торосы напоминали своим желтоватым цветом замороженное молоко, но их ледяные боковины были прозрачны и сверкали на солнце, как зеркала; синеватые тени лежали между торосами, и далеко-далеко, на противоположном, чуть видном берегу темнела тайга на крутых сопках. Ширь, простор, величие, свобода - вот впечатление от закованного в лед Амура, от его суровых берегов, впечатление, возникшее именно здесь, и я стала почти кажлдый день прибегать сюда, чтобы скатиться стремглав с высокого берега и вдоволь "надышаться" независимостью и свободой. Потом у меня появилось другое занятие:" пробивать тоннели" в сугробах . Этим мы занялись уже с Ленькой, который, не выдержав нашей разобщенности, нарушил запрет и прибежал ко мне. Наша дружба была, конечно, обнаружена взрослыми, но они уже решили не препятствовать. И мы устраивали на стоящик соревнования: кто быстрее "пробьет тоннель" и чей будет длиннее. Делалось это так: разбежавшись, мы ныряли головой в сугроб, буравили его всем телом до тех пор, пока голова не появлялась с другой стороны сугроба. Снег набивался в нос, глаза, за шиворот, в валенки, но мы упорно штурмовали сугробы один за другим, скатывались кубарем к Амуру, над которым нависали эти снежные оры, \и, тяжело дыша, освобождались от снега. Но часть его успевала растаять , и я приходила домой вся мокрая. Меня встречала бабушка с теплыми сухими валенками и фланелевым халатом; я закутывалась и лезла на печку, а бабушка развешивала мою одежду на просушку к той же печке. После обеда и сна я опять мчалась к сугробам в уже высушенных "доспехах" и вновь являлась домой промокшая и замерзшая, но совершенно счастливая. В чем заключались причины счастья, я, не помню; видимо, мне нравилась борьба со стихией, преодоление трудностей - это было для мнея привлекательно всегда, на протяжении всей моей жизни.

Бабушка меня прекрасно понимала и охотно сушила мою одежду , но у, мамы мое поведение вызывало насмешку и строгий наказ:"Только шеи себе не сверните там с твоим Ленькой!" - "Не свернем!" - отвечала я и продолжала кувыркаться в снегу.

Очень хотелось нам пробраться в лес, хотя бы на лесопилку, которая была примерно на расстоянии двух километров от поселка, но воспоминание о походе на медведей удерживало нас от этого рискованного шага, и мы держались обычно вблизи дома. В доме у нас была собака Рыжка, дворняжка, но способная быть и охотничьей. Она действительно была рыжая, кареглазая, с умной мордой и большими коричневыми ушами, стоявшими "домиком" на голове. Ленька придумал использовать ее для катанья на лыжах: на Рыжку одевался ошейник, к ошейнику привязывались "вожжи", за которые держался лыжник - и Рыжка мчалась, не разбирая дороги и даже не оглядываясь на летевшего кувырком "пассажира", когда он не удерживался на ногах; но она никогда не пыталась нас укусить.

Отец Леньки был конюхом, и он иногда катал нас на лошадях: мы усаживались в широкие сани-розвальни - завертывались в тулуп и неслись по расскатанной дороге с блестящими от полозьев колеями, жмурясь от летевшего из-под копыт снега. Но эти прогулки были короткими; пролетев поселок, лошаль останавливалась, а мы высаживались, а Ленькин отец ехал дальше по делам. Мама приучала меня к дому, к домашним обязанностям и работе. Одна из таких обязанностей - накрыть стол к обеду. Это было настоящее искусство, которое я быстро постигла. Стол накрывался так: на белоснежную скатерть с ткаными узорами (камчатную) устанавливалась сервизная посуда в строгом порядке, то есть, на большую мелкую тарелку ставилась глубокая, рядом - маленькая для хлеба, сверху укладывалась ложка столовая, справа нож, слева вилка, но не на скатерть, а на тонкие хрустальние подставки; рядом с ножом - маленькая хрустальная солонка; рядом с вилкой - высокая хрустальная рюмка для воды, которая была налита в хрустальный же кувшин, стоявший в центре стола; по бокам стояли две сервизные хлебницы в форме плетеных корзин, масленки со сливочным маслом и красной икрой, судок с уксусом и перцем. Судок, вилки, ножи и ложки были серебряные, бабушка чистила их мелом, и они ярко болестели. Во главе стола сидела мама, напротив Борис Григорьевич, сбоку я и бабушка; иногда бывали гости. Суп бабушка приносила в суповой миске, и мама разливала его по тарелкам ; второе также подавалось в сервизных мисках и раскладывалось в тарелки. Съедать полагалось все, ничего не оставляя; вставать из-за стола во время обеда мне категорически запрещалось, разговаривать тоже. Ни вин, ни водки на столе никогда не было; обед запивался водой; иногда подавался компот из сухофруктов, тоже в сервизных чашечках. Обед был в 2 часа всегда, вечерний чай - после ужина , в 8 ч.; для меня в 5ч. был полдник, то есть, стакан молока с ватрушкой или пирожком. Но если я, заигравшись, не являлась к полднику, это проходило незамеченным, а вот за опоздание к обеду меня наказывали: ставили в угол. Это была уже провинность, так как накрывать стол приходилось бабушке, да и обедать полагалось в определенное время. Но я опоздала всего два раза, во-первых, потому, что не хотелось оставаться голодной, во-вторых, я не любила стоять в углу, и, наконец, мне нравилось накрывать на стол. Я любила доставать из комода тяжелую накрахмаленную скатерть, пахнувшую утюгом, укропом, ванилью и свежестью, расставлять приборы, вкладывать салфетки в специальные кольца и раскладыать их около приборов; любила насыпать соль в солонки и укладывать хлеб в изящные корзиночки: все это было красиво, а меня с самых ранних лет влекла к себе красота, в чем бы она ни проявлялась.

И то, что мама и Борис Григорьевич, пришедшие с работы, обязательно переодевались, и мама надевала красное гранатовое ожерелье, а Борис Григорьевич повязывал галстук, тоже очень нравилось мне. Мама терпеть не могла клеенок, и у нас их никогда не было, все были за столом очень аккуратны, а если и случалось кому-то что-то капнуть или пролить , пятно немедленно после обеда удалялось различными способами, известными и маме и бабушке. Однажды случился казус: к нам приехал гость из Нижней Тамбовки, директор школы-семилетки, Василий Иванович. За обедом он сидел против меня, на обед был рыбный суп, и вдруг я увидела, что Василий Иванович рукаит достает из супа рыбные косточки и... раскладывает их рядком по скатерти. Я обомлела и хотела уже вскрикнуть:"Что Вы делаете?", но, взглянув на маму, увидела ее строгий запрещающий взгляд. Она не сделала Василию Ивановичу замечания и продолжала вести разговор так, будто ничего не случилось. Впоследствии я прочитала у Чехова фразу, которая навсегда врезалась мне в память:"Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает другой".

Да, мама владела навыками "светского" воспитания, видимо, она приобрела их в Японии, и она старалась привить их мужу и мне, стремясь держать дом в строгом порядке с соблюдением всех правил этикета. Эти правила изумляли приезжающих в командировку людей, которые обычно останавливались у нас, и всегда слышала их удивленные восклицания: "Глушь, тайга - и камчатные скатерти и салфетки, хрусталь, серебро! Поразительно!" Я слушала эти восклицания с восторгом и гордилась своей мамой, ее светским тактом, образованностью, ее красотой. И хотя она по-прежнему относилась ко мне отчужденно, очень сдержанно, так, что я понятия не имела о материнской ласке, я очень ее любила и беспрекословно ей всегда подчинялась - если. впрочем, это подчинение не противоречило моему характеру, а такое случалось... Например, мое отношение к наказаниям, то есть, к тому, что меня ставили в угол: я охотно становилась в один из углов спальни, где висела полка с книгами на иностранных языках, украдкой листала книжки с картинками; особенно запомнился мне роман Мопасана "Mon ami": на его обложке были изображены обнаженная женщина с лежавшим у ее ног платьем и наклонившийся к ней усатый мужчина... Внизу стояло : Paris 1926, т.е. книга была издана в Париже в 1926 году, как я поняла впоследствии. Благодаря книгам, стояние в углу не было для меня таким уже сильным наказанием; гораздо хуже были увещевания матери, приводившие меня в недоумение: продержав меня в углу часа два, она приходила ко мне и спрашивала :"Будешь еще так делать?" - "Не знаю," - совершенно искренне отвечала я, стоя в углу за опоздание к обеду, за разбитый стакан, за тайное бегство из дому в начинающийся буран, когда было запрещено выходить и т.д. - "Как не знаешь?!" - возмущалась мама. - "Конечно, не знаю. Как случится." - "Ну, тогда стой, пока не будешь знать!" Наступало время ужина, меня отпускали из угла на ужин, затем я снова стояла до отхода ко сну. Утром после завтрака стояние в углу продолжалось - до обеда, поотом до ужина... наконец, мама теряла терпение: "Скажи, наконец, что ты никогда больше не опоздаешь!" - "Не могу, - отвечала я. - Откуда мне знать, опоздаю я или не опоздаю?.." - "Боже мой, что за характер! - ужасалась мама. - Вся в отца!" А я не понимала, чего она от меня хочет и почему я должна врать. Кроме того, по моему глубокому убеждению, если я виновата , то должна быть наказана и стоять в углу, а не давать какие-то обещания или, еще хуже, просить прощения - ни в коем случае нельзя этого делать: виноват - терпи, вот и все. Мама не понимала этой логикии пыталаь добиться от меня невозможного, но, измучившись, просто выгоняла меня из угла и потом несколько дней была очень сердита. Из-за своего характера, тянувшего меня к приключениям, случалось мне попадать в настолько опасные ситуации, что наказаниям за это я уже не подвергалась. Так, в февральский вечер мы с Ленькой забрались в строящийся амбар; там были возведены стены и положены балки для потолка и пола; в стенах прорублены окна и дверь, но из-за отсутствия пола дверь была очень высоко. Снаружи и внутри амбара для входа были положены доски на порог дверей наподобие сходен на пароходе, и вот по этим доскам мы проникли в амбар и при свете луны стали играть там в прятки и кататься с обледеневших досок. Это было захватывающе интересно и доставляло нам огромное удовольствие: прямо над головами сияла круглая серебряная луна, под ногами скрипел снег, вкусно пахло смолой, свежим деревом, морозом. Мы бегали. катались визжали и смеялись. Вдруг недалеко послышался шум, похожий на топот, затем крики людей - все ближе и ближе... кто-то тяжело дышал, рычал и рявкал. Мы замерли, прижавшись к балке, недоумевая. И вот в двери показалась огромная черная мохнатая голова с горевшими зелеными глазами и раскрытой красной пастью; на поры легли две когтистые лапы... Но людские крики послышались и самого амбара, голова оглянулась, фыркнула и исчезла. Мы продолжали сидеть около балки, онемев от испуга. - "Кто это?" - спросила я шопотом. Ленька молчал и вдруг разревелся. Крики слышались уже где-то около бани. И мы кинулись по домам. Я понимала, что давно опоздала к ужину, и хотела потихоньку пробраться в спальню и юркнуть в кровать, но ничего не вышло: на крыльце меня встретила бабушка, давно ожидавшая моего прихода. "Слава богу, ты невредима и жива!" - воскликнула она, схватила меня и повлекла в дом. Там сразу на меня накинулась мама: "Где ты была?!" Ничего не подозревая, я ответила, что мы с Ленькой играли в амбаре. - "Боже мой! Боря, ты слышишь? Она была в амбаре!" Из кабинета вышел Борис Григорьевич: "Никуда больше вечером не пойдешь!" - заявил он категорично. - "Да что такое?" - удивлялась я. - "Что такое?! А то, что мимо амбара только что прогнали медведя!" - воскликнула мама. Меня охватил ужас: "Медведя?! Так это был медведь?! Ой! Мы же его видели, значит! Он заглянул в амбар! Ой!" - и я упала на руки бабушки, а очнувшись, вцепилась в нее так, что меня оставили на ее попечении. Бабушка уложила меня с собой, и я провела ночь в полусне-полубодрствовании, не переставая думать, что было бы, если бы медведь влез в сарай... Представлять это было так страшно, что я давала себе клятвы никогда не отходить от дома, даже днем, и прекратить все намерения проникнуть в тайгу. Я шопотом сообщала о своих планах бабушке, она соглашалась со мной и повторяла :"Спи, деточка, спи. Все медведи давно спят." Но, как оказалось, этот медведь как раз не спал: это был шатун, не залегший вовремя в берлогу, поэтому "шатающийся" по тайге. Он очень злой, нервный, голодный и поэтому особенно опасен.

Все это рассказал мне на следующее утро Ленька, прибежавший ко мне спозаранку узнать, как я. А я, выспавшись и увидев ясный солнечный день, забыла свои ночные страхи и уже была готова опять кататься в амбаре, не думая ни о каких медедях. Ленька признался, что он тоже здорово перетрусил и долго ревел, поэтому ему не попало. Выяснилось также, что медведь ушел в тайгу, догнать его не удалось. А если бы удалось, в ларьке появилось бы мясо - медвежатина: пойманные сообща животные, дичь, рыба всегда принадлежали всему поселку.

Появление медведя всех переполошило: зверь мог вернуться и задрать лошадей, поэтому на сеновале коншни довольно долго дежурили охотники. Ленька жил при конюшне и регулярно сообщал мне , что там происходит. Но ничего не произошло: медведь ушел в тайгу. Несмотря на исчезновение страхов, я долго не подходила к амбару, издали поглядывая, как он строится, пока мама не стала поручать мне ходить в магазин за продуктами, а магазин располагался рядом с амбаром. Впрочем, назвать магазином его нельзя: это был ларек, сельская лавка, в которой продавалось все, от сахара до керосина и гвоздей. Я с любопытством переступила порог этой лавки , крепко зажав в кулаке рублевую бумажку: мне поручили купить хлеб.

Лавка была просто комнатой около 20 квадратных метров и делилась на две части : в одной продукты, в другой - хозтовары. Продуктовая сторона выглядела красочно: на верхних полках стояли пирамиды консервных банок; здесь были крабы в черных банках с нарисованным красным крабом и надписью: chatka - крабы выпускались подготовленными к экспорту; одна баночка стоила 1р. 40коп., но их почти никто не покупал. Рядом громоздились банки со сгущенным молоком , с тушеной говядиной и свининой, с фасолью в томате, даже с рыбой: сардины, иваш. Внизу, за стеклянной витриной, располагались другие продукты : сахар (кусками, песка не было), растительное масло - подсолнечное , конопляное, льняное, хлопковое. Никогда впоследствии я этих сортов масла нигде не видела, а многие из них были довольно вкусные, например, конопляное или кедровое. Здесь же стояли банки с мукой трех сортов, с разными крупами: рис, греча, пшено, перловка, овсянка, манная - все это было всегда в наличии. Была еще и соя в виде горошин, были горох и фасоль. Стояли там бутылки с уксусом, лежали пакетики с перцем, гвоздикой, корицей и т.п. Но никогда не появлялись в нашем магазине водка, вино, папиросы; не было колбас, сыра, фруктов, конфет, шоколада; только маленькие квадратные "подушечки" с фруктовой начинкой лежали рядом с сахаром - это и были конфеты. Зато был великолепный хлеб: высокие и пышные белые "кирпичи", румяные поджаристые круглые караваи пшеничного хлеба и такие же - ржаного. Пекарня находилась в этом же здании, в торцевой его части.

Разумеется, всегда были в продаже соль, спички и керосин: поселок освещался керосиновыми лампами, электричества не было.

Все товары завозились из Нижней Тамбовки, куда они поступали из Хабаровска: летом - грузовыми судами, зимой - машинами или обозом, на лошадях. В Нижнюю Тамбовку регулярно ездили соотрудники Опытного поля за товарами и за почтой. Зимой транспорт был санный, на лошадях, летом - лодка весельная на 4 гребца; позже появился катер. Почта в Нижнюю Тамбовку доставлялась тоже по Амуру; иногда ее сбрасывали с самолетов, летевших в Николаевск. Это были письма. газеты, журналы, книги, которые получались по подписке. Газеты приходили с большим опозданием, поэтому любые новости успевали "состариться", пока достигали нашего поселка. Радио было только в Нижней Тамбовке, но и там оно работало нерегулярно и сообщало, в основном, местные новости. Однако нельзя сказать, что обитатели Опытного поля страдали ото недостатка информации: все так были увлечены и заняты делом, так много и увлеченно трудились, что почти не задавались вопросами о том, что происходит в стране или в мире. Правда, иногда Борис Григорьевич собирал в красном уголке, там же, где магазин, рабочий люд поселка и рассказывал о событиях текущего времени: я слышала, как он делился своими впечатлениями с мамой, но интересовали его не столько новости, сколько уровень развития людей, которыми он руководил: они были грамотны, то есть, умели читаь и писать, но не больше. Нужна была библиотека, нужна была школа, нужны были курсы ликвидации безграмотности для пожилых людей - ликбезы. С чего начать? Начали с ликбеза: за это взялась мама, и в красном уголке начались занятия, несколько стариков приходили учиться. Среди них был и отец Леньки; ходили на эти курсы завхоз, плотник и водовоз; были две бабушки. Мы с Ленькой влезали на завалинку и смотрели в окна, как мама пишет углем на большом листе серой бумаги, прикрепленном к стене, буквы и слова. Ленька читать не умел, только знал некоторые буквы, и его взялась учить я: он приходил ко мне, мы усаживались в комнате бабушки, и Ленька под моим руководством складывал из букв слова. Книги были мои, детские, с картинками - все та же книжка про цыпленка, сказки. Он был старше меня на год, должен был уже учиться в школе - но школы не было, а возить малышей в Нижнюю Тамбовку не решались. Мне тоже была нужна школа: 5 июня 1935 г. мне исполнялось 8 лет. Конечно, садиться в 1 класс было незачем: читала я свободно любые тексты, грамотно их пересказывала; хорошо писала: письма тете Мане, вела дневник. Я немножко умела рисовать, знала таблицу умножения, считала до 1000 - одним словом, программу 1-го класса я усвоила. Но в школе учиться все равно нужно, и не только мне, но и Леньке, Гуте, Николаю - значит, нужна школа. А пока мама взялась за создание библиотеки из числа наших собственных книг, детских и взрослых; библиотеку открыли в красном уголке, книги выдавала тетя Нюра Мамина в свободное от работы время.

Так шла жизнь маленького поселка в начале 1935 года. Продолжалось строительство: достраивался амбар и строился жилой дом, чтобы переселить в него жильцов землянок. Ремонтировались лодки, на которых ездили в Нижнюю Тамбовку, ставили сети на кету во время осенней путины. Огораживался коровник, стоявший на отшибе, и в нем появилось несколько коров. Одна из них была наша - белая большая корова по имени Зорька. Молока она давала невероятно много, бабушка приносила с дойки почти полные ведра; но у Зорьки был очень существенный порок: она бодалась. Ни с того, ни с сего корова вдруг бросалась на человека, нагнув рогатую голову, сбивала его с ног и катала по земле или поднимала на рога и с силой сбрасывала. Вид у нее при этом был свирепый, глаза злые. Держали ее в стойле на привязи, но она однажды сорвалась и забодала одного из рабочих. Это видели мы с Ленькой и бросились бежать, громко крича о помощи. Прибежали люди с кольями, отлупили Зорьку, отвели в стойло, а пострадавшего отвезли в больницу в Нижнюю Тамбовку: у него были сломаны ребра. Летом на голову Зорьке надели доску, установив ее между рогами, но и это не помогло. Ради обильных удоев Зорьку продолжали держать, но ее боялся весь поселок. В летнее время она паслась на пастбище вместе с другими коровами под присмотром пастуха, но она все время норовила сбежать, и если ей это удавалось, кого-нибудь она успевала настигнуть. Особенно ей почему-то хотелось забодать меня, но я успешно ускользала от ее рогов; однажды пришлось для этого броситься в Амур, другой раз я буквально взлетела по лестнице на чердак и оттуда смотрела, как Зорька роет копытами землю и, не отходя от лестницы, злобно и выжидающе смотрит на меня. Терпение у людей лопнуло, когда Зорька забодала бабушку, которая ее кормила и доила, а потом эта корова прижала лбом к завалинке маму, так что она оказалась между широко расставленными рогами... Из Нижней Тамбовки пришел катер с баржей, привез нам новую корову, а Зорьку с трудом втащили по сходням и увезли. Что с ней сделали, не знаю, но слышала, что таким коровам отпиливают рога и как-то их укрощают, так как пустить на мясо молочных коров было категорически запрещено. А Зорька была рекордно молочной коровой. Наша семья не справлялась с тем изобилием продукции, которая получалась из Зорькиного молока, и хотя у нас на столе всегда бесперебойно и неограниченно были все молочные изделия, включая сливочное масло, мы сдавали часть молока в ларек, не имея возможности его употребить. Молоко было жирное, густые желтые сливки толстым слоем лежали на поверхности во всех кувшинах и банках. Бабушка снимала эти сливки и сбивала каждый день масло. Иногда эта работа доставалась и мне: бабушка усаживала меня на свою кровать и вручала глиняный горшок, до половины заполненный сливками, и я деревянной лопаткой взбивала сливки в плотный желтый комок масла; он плавал в оставшейся зеленоватой жидкости, которая походила на сыворотку и называлась пахта, потому что сам процесс приготовления масла назывался пахтаньем. Мне нравилось пахтать масло , я с интересом наблюдала, как из сливок сначала получаются крупинки, мелкие, как пшено; они увеличиваются, уплотняются, растет большой золотистый комок и получается великолепное, настоящее сливочное масло.

Впрочем, в те годы все продукты были настоящие и абсолютно экологически чистые, как теперь принято говорить. Мы пили воду прямо из Амура, нам в дом, как и в другие дома, привозил ее водовоз; воду наливали в бочку, стоявшую в кухне и накрытую всегда чистым куском полотна и деревянной крышкой; на крышке стоял металлический ковшик, я черпала им некипяченую воду и пила ее с удовольствием: вода пахла свежестью, в ней плавали льдинки, потому что водовоз черпал воду из проруби. В эту же прорубь Борис Григорьевич забрасывал сеть и вытаскивал 10-12 серебристо-белых рыб с колючими бугорками на спинах: это были осетры, знаменитая российская рыба. Осетры были круные, сильные, они долго бились на льду, переветываясь и кувыркаясь; я смотрела на них с удивлением и жалостью, а Борис Григорьевич уверенно и ловко хватал их руками, красными от холода, и складывал в ящик, стоявший на санках. Мы торжественно привозили рыбу домой, часть ее раздавалась соседям, а оставшаяся часть приготовлялась бабушкой и мамой так вкусно, что впору любому ресторану. Это была уха, наваристая, ароматная, с особым вкусом; это была жареная осетрина, нарезанная кружочками: белое мясо с тонким желтым слоем жира вокруг и с хрящиком посередине; это была отварная осетрина - те же куски белого рыбьего мяса, но без жира, облитые яично-масляным соусом. Но главный продукт, даваемый осетром, это осетровая черная икра. Угольно-черные, маслянистые, блестящие икринки, приготовленные мамиными руками, доверху заполняли большую сервизную вазочку, которая каждое утро стояла на накрытом к завтраку столе, где размещались и масленка со свежим маслом, и сервизные вазочки с творогом и сметаной, и горячие булочки в хлебнице, испеченные бабушкой, и свежие сливки в серебряном сливочнике, если кто-нибудь из взрослых пил кофе: для кофе был специальный серебряный сервиз. Рядом с мамой всегда кипел большой серебряный самовар с заварным чайником на конфорке, а в кипящую в самоваре воду были опущены в салфетке варившиеся всмятку яйца. Таким обычно было меню наших завтраков с добавлением каши или оладьями вместо булочек. На обед чаще всего готовились рыбные блюда: уха из осетров зимой, осетрина в разных видах; летом - самая разнообразная рыба: судак, сазан, амур, налим, окунь и т.п., а уж осенью начиналось настоящее господство кеты: в сентябре она шла на нерест против теченья в верховья Амура, проходила путина, то есть, масовый лов рыбы, и кета заготавливалась на всю зиму, как и ее икра. Кета полностью заменяла мясо: свежую рыбу отваривали, жарили, фаршировали, делали из нее котлеты и фрикадельки; соленую тоже отваривали зимой, а копченый балык использовался с картофелем как второе блюдо или на ужин. Великолепна была и уха из свежей кеты - одним словом, это была универсальная рыба, и сложилось даже выражение: кета с картошкой - национальное дальневосточное блюдо.

В Амуре водилась и чудо-рыба - это была калуга. В сущности, калуга - это осетр, но невероятной величины: в длину она бывает более 5 метров, а в обхват, т.е. диаметр самой толстой части ее тела - 1-1,5 метра, но ее вылавливали у нас только дважды: один раз весной, во время ледохода, когда рыбину зажало льдинами, и одна их льдин, рухнув, ударила ее по голове, а случившиеся тут рабочие баграми вытащили ее на берег. Везли ее в магазин на санях, к которым привязали маленькие подсанки, но ее хвост волочился по снегу. Весь поселок сбежался смотреть на калугу, которая долго еще была жива и колотила хвостом направо и налево. Ее распиливали на части большой двуручной пилой и извлекли из нее столько черной икры, что ею наполнили большое эмалированное ведро. И мясо калуги, и икра были распределены поровну между всеми жителями поселка, разумеется, бесплатно, как делили любую добычу. Второй раз огромную рыбину вынесло на берег во время летнего паводка (Амур разливается не весной, а летом); вода схлынула, оставив калугу на берегу, где ее обнаружили мальчишки и с криком "крокодил!" бросились в поселок. Вручную тащили на этот раз "крокодила" прибежавшие рабочие: калугу обвязали со всех сторон тросами и поволокли. Ее разделили также, как и первую, поровну между жителями поселка.

Кроме Амура, поставщиком продуктов была тайга, изобиленная самой разнообразной дичью, из которой самой крупной был медведь. Медведи постоянно бродили вблизи поселка и часто становились жертвами легких выстрелов. В таких случаях весь поселок питался медвежатиной, а охотник получал еще шкуру. Борис Григорьевич тоже участвовал в медвежьих охотах, и в доме у нас появились две шкуры; они лежали на полу в спальне и в столовой, заменяя ковры. Я сначала боялась их и старалась обходить стороной, потом привыкла и по вечерам лежала на шкуре перед печной дверцей, глядя на огонь.

Очень редко, но все же случалось кому-нибудь подстрелить косулю или кабаргу, но мясо кабарги было невкусно и жестко. Охотились также на птиц: били рябчиков и кедровок, а осенью в изобилии на стол попадали гуси и утки, летевшие на юг. Гуси были небольшие, серые, с мягким пухом, и я с жалостью смотрела на их поникшие головки с закрытыми глазами. Много было зайцев; стреляли и белок, но уже только ради шкурок.

А летом тайга щедро снабжала нас грибами, ягодами, орехами, черемшой, заменявшей чеснок, щавелем, луком. Кроме тайги, источником продовольствия были собственные хозяйства, которые имела каждая семья: огороды, коровы, свиньи, куры, утки. Потому недостатка в продуктах никто не испытывал, но, возвращаясь из поездки в Хабаровск, обычно привозили деликатесы: конфеты, шоколад, колбасу, сыр. Иногда мама готовила салат из крабов, то есть, просто заливала их сметаной и посыпала луком , но я относилась к этому блюду настороженно, так как нарисованный на банке краб напоминал огромного паука.

Сейчас удивительно вспомнить, что в продаже не было ничего спиртного, ни вин, ни водки, и я никогда не видела пьяных ни на Опытном поле, ни в Нижней Тамбовке. Впоследствии, читая роман И.А.Гоначарова "Фрегат "Паллада", я обратила внимание, что Гончаров, возвращаясь из Владивостока в Петербург сухим путем, через Сибирь, тоже был удивлен тем, что на всем пути он не находил никаких алкогольных напитков. Очевидно это была какая-то сибирско-дальневосточная традиция, которая, к сожалению, прервалась... Но праздники встречали все-таки с выпивкой: в домах варили брагу, или бражку. Не знаю, как и из чего ее готовили, она была кисловатая на вкус и несколько напоминала квас и, видимо, содержала мало алкоголя, так как никто допьяна не напивался, но когда однажды мне довелось ее отведать, впечатление осталось самое неприятное. Возникнет, может быть, вопрос: если в поселке была молодежь, чем же она занималась, не имея выпивки? Во-первых, молодежь эта много работала, как и все; во-вторых, занималась охотой и рыболовством, трудилась на огородах; в-третьих, занималась спортом: в послеке летом натягивалась волейбольная сетка; зимой бегали на лыжах. По вечерам собирались в красном уголке, читали журналы, играли в лото, в домино. Одним словом, никто не скучал. Что касается меня, то я вообще никогда в жизни не знала, что такое скука, безделье, отсутствие цели и смысла существования. И сейчас у меня было столько дел, что мне просто не хватало времени.

Прежде всего, я научилась заводить патефон и самостоятельно слушать грампластинки. Так я впервые услышала голос Сергея Яковлевича Лемешева и была поражена богатством его звучания. Это был голос, словно озаренный солнечно-лунным светом; в нем всегда звучало счастье, даже в печальных и грустных мелодиях, и я слушала его часами, вникая в каждую нотку, ловя все переливы и оттенки звучания. Слова меня не интересовали, я в них не вслушивалась - меня привлекал только голос, которым я заслушивалась до упоения. И на всю жизнь у меня сохранилась любовь к естественной красоте человеческого голоса, и никакие рок-группы, никакие эстрадные "звезды", поющие под микрофоны, для меня так и не стали впоследствии певцами, вокалистами, артистами: я все время воспринимала их как искажение природы. Одновременно с красотой голоса я ощутила красоту звучания музыкального инструмента - фортепиано. В 1934-36 году в москве проходил клонкурс юных музыкантов, в нем участвовали совсем молодые исполнители, и на наших грампластинках были записаны выступления Бориса Гольдштейна, Розы Тамаркиной. Сильнейшее впечатление в исполнении Розы на меня произвела 10-я рапсодия Листа, я слушала ее бесконечно. Разумеется, я понятия не имела, что такое рапсодия, я никогда не видела фортепиано, но звуки, летевшие из-под патефонной иголки, в состояние восторженного изумления: они звенели, журчали, гремели; я слышала в них трели птиц, плеск волн, грохот грома - и в то же время в них были человеческая нежность, радость, боль...

Может быть, именно с этого времени я стала воспринимать человека как часть природы, как существо, подобное птицам, цветам, деревьям, и живущее одной с ними жизнью.

И именно здесь, в глухом таежном уголке, у меня сложилось твердое понятие о красоте: красиво то, что естественно, что не противоречит природе. И как раз именно в это время мне довелось увидеть по-настоящему красивую женщину, можно, сказать, редкой красоты. Это была родная сестра нашей соседки, Анны Ивановны, приехавшая к ней откуда-то в гости. Она зашла к нам познакомиться, и ее появление произвело такое же впечатление, как внезапный взлет фейерверка или брызнувшие из-за туч солнечные лучи, я остолбенела и уставилась на нее, буквально раскрыв рот и замирая от восторга; Борис Григорьевич замолк на полуслове и замер, глядя на нее ошеломленно, а мама смотрела на нее с ужасом... Мы все сидели за утренним чаем, в окно светило почти весеннее солнце, но оно как-то померкло перед этим необычным явлением. Эта женщина была в полном смысле идеально красиво: только в иллюстрациях к истории античного мира я впоследствии видела такие тонкие и правильные черты лица, такие горделивые выражения четко очерченных губ, такие повороты головы, такие руки. Блестящая, смолисто-черная корона волос, заплетенных в косу, лежала у нее надо лбом, а по плечам струились такие же черные блестящие локоны; огромные глаза миндалевидной формы, глубокие, черные, блестящие, смотрели прямо и смело; тонкие черные брови выгибались дугами над ними, подчеркивая сливочный цвет бархатистой кожи; губы пунцовые, нежные, как цветок, раскрылись для приветствия, и сверкнули ослепительно белые , ровные зубы; весь овал лица был так мягко очерчен, так округлен, а изящно вылепленный прямой с горбинкой нос казался произведением искусства. Но она была живая, земная женщина; она вошла, засмеялась, всем поклонилась, и словно искры посыпались из ее сверкающих глаз, как музыка , прозвучал ее низкий звучный голос, когда она объяснила причины и цели своего прихода. Борис Григорьевич бросился к ней со всех ног, подал стул, пригласил за стол, но она, смеясь, уверяла, что уже завтракала и хочет поговорить с сестрой, которой давно не видела. Еще раз поклонившись, она вышла, а мы так и сидели, потрясенные и онемевшие. Первой опомнилась мама и... ополчилась на мужа: "Что это ты сразу бросился ее усаживать за стол? Первый раз видишь - и такое рвение! С чего?" Я по своей детской наивности подлила масла в огонь: "Какая она красивая! Вот это и есть красавица, да? Вот такими бывают красавицы?" Но завтрак был испорчен: мама смотрела хмуро и подозрительно на мужа, он виновато жмурился и спешил уйти в кабинет, но мама бросилась за ним, так и не объяснив мне, такими ли бывают красавицы.

А в моих представлениях о красоте и об отношении к ней произошел переворот. Всегда, с самого раннего детства я считала самой красивой свою маму. Только у нее была такая улыбка и такие ровные белые зубы, только у нее были такие яркие зеленоватые глаза странной полуовальной формы ("монгольский разрез", - говорила мама) и волнистые блестящие рыжеватые волосы, и прямой тонкий нос; и только она была так всегда нарядно и красиво одета, и блистала ожерельями, браслетами, кольцами... Но все это померкло вдруг перед красотой совершенно незнакомой женщины, ослепившей и поразившей меня до глубины души. Я находилась в состоянии такого же восторга и счастья, какие мне довелось испытать при посещении Большого театра, при звуках голоса Лемешева. Мне страстно хотелось видеть эту женщину, смотреть на ее лицо, смотреть восхищаясь, радуясь, благоговея... Через много лет, в 1955 году я попала в Дрезденскую галерею: ее выставка была открыта в Москве перед возвращением картин Германии; и там я увидела впервые "Спящую Венеру" Джорджоне, перед которой остолбенела в таком же восторге, как в далеком детстве перед живой женщиной. Я пробыла на выставке много часов, но постоянно возвращалась к Венере, смотрела неотрывно на ее лицо, и душа моя вся переполнялась благоговением и счастьем. Может быть, именно это имел в виде Достоевский, когда утверждал. что мир спасет красота? Ведь "выпрямила" же Венера Милосская русского сельского учителя, показав ему, каким прекрасным может быть человек, и именно при виде венеры он понял, что с ним "случилась большая радость". (Г.Успенский, "Выпрямила"). Именно радость, восторг, счастье - вот чем одаряет красота, любая красота, в том числе, красота живой женщины. Мое отношение к женской красоте сохранилось у меня на всю жизнь: никакой зависти, ревности, злобы - только восхищение, доходящее до восторга, радость и счастье, и робость, как перед чем-то высшим, и непреоборимое желание смотреть и смотреть... А вот у моей мамы красота другой женщины возбудила настоящий взрыв самых недобрых чувств: она возненавидела прекрасную соседку и буквально "на поводке" держала мужа все три недели, которые красавица провела у сестры. Нечего и говорить, что к нам она больше не приходила, и ее сестра у нас ни разу не появлялась, а Борис Григорьевич ходил с виноватым, поникшим видом, однако мне довелось дважды застать его в коридоре разговаривающим с красавицей: она смеялась, торопясь войти в свою квартиру, а он смотрел на нее с безудержным восторгом, жмурясь, как от солнца. А я изнывала от желания ее увидеть, толкалась в коридоре, почти не отходила от дома, а встретив ее однажды в магазине, так растерялась. что не решилась поздороваться и только неотрывно смотрела. замирая от счастья. Впрочем. на нее так смотрели все, и мужчины, и женщины: с изумлением, восхищением, но в женских глазах мелькали и зависть, и злость... А она относилась к этомы совершенно спокойно, словно не замечая, и вела себя просто, естественно, приветливо и доброжелательно. Меня удивляло поведение моей мамы, которая все эти три недели была раздражительна, зла, хмурилась и сердилась на все и на всех. Однажды я услышала, как бабушка выговаривала ей:"Таня, ничего же не случилось! И не может случиться! А тебе нельзя волноваться в твоем положении, успокойся!" Услышав о каком-то мамином "положении", я тут же явилась к бабушке с вопросами. Меня прежде всего интересовало, такими ли бывают красавицы, и когда бабушка это подтвердила, я навсегда сформировала для себя идеал красоты, непременным атрибутом которого был черный цвет волос, глаз и бровей: только брюнетка может быть красавицей, такое сложилось у меня убеждение. Затем я захотела узнать, за что мама невзлюбила красавицу и что у мамы за "положение", при котором нельзя сердиться. Бабушка никогда меня не обманывала, и ее ответ был ошеломляюще откровенен и прост: она объяснила, что красивые женщины очень нравятся мужчинам, и мама боится, что красавица понравится Борису Григорьевичу больше, чем мама, поэтому она не хочет, чтобы он ее видел. - "А он хочет ее видеть?" - уточняла я. - "Ты же вот хочешь! - отвечала бабушка. - Красота всех привлекает. Красавицей быть трудно, женщины им завидуют, боятся их; мужчины преследуют. Но она держится хорошо, приветливо, строго, это хороший знак: у нее добрый характер, она умна." Я порадовалась за красавицу и спросила о мамином "положении", и оказалось, что у мамы будет ребенок. Бабушка сообщила мне эту новость также просто и спокойно, как если бы речь шла о повседневных обычных делах, но я была совершенно сбита с толку. Мои представления о ттом, откуда берутся дети, были очень неопределенны и ограничивались знанием, что я - дочь мое й мамы и отца, и что меня родила мама. Этого мне было достаточно, подробностями я никогда не интересовалась, и узнав, что Ирочка - моя сестра и ее тоже родила мама, я восприняла это как должное; но мне казалось, что маме больше не нужно детей, что их больше не будет: в семьях, которые я знала, были один или два ребенка. И вдруг - опять ребенок! Странно... Но хорошо: у меня опять появится сестра! Бабушка внесла поправки:"Необязательно сестра, может быть и брат." - "Брат? Мальчишка?! - возопила я. - Не надо! Я хочу сестру! Я попрошу маму родить сестру!" Но бабушка объяснила, что мама не знает, кто у нее родится, и что от нее это не зависит. И попросила ни с кем больше об этом не говоорить, с чем я сразу согласилась: говорить мне было и не с кем, кроме Леньки, а для него пусть это будет сюрпризом. Но на маму я стала посматривать вопросительно и выжидательно, хотя и молча.

Между тем, на ступила весна. Солнце буквально припекало, снег начинал таять, превращался в твердые крупинки, синел и рассыпался под ногами. Уже нельзя было нырять в сугробы и бегать на лыжах: они моментально переставали скользить. И у меня появилось дело - "выгуливание" кур. Всю зиму они сидели в курятниках, 10 кур в каждом и по одному петуху; я кормила их кашей, толченой картошкой, рубленым сеном, подсыпала в корытца песок, мелкие камешки, яичную скорлупу. В марте они начали громко кудахтать, гребешки у них покраснели, и наконец появилось первое яйцо (осенью и зимой куры не несутся). Петухи рыли лапами подстилку, которую я ежедневно меняла, загоняя кур в угол, и смотрели друг на друга из разных курятников с яростью, надитыми кровью глазами. Уже в 1ч. ночи они громким "кукареку" возвещали о наступлении утра: их сбивала с толку яркая золотистая луна, глядевшая в окна кухни. Пришлось завешивать курятники мешковиной, но куры задыхались без воздуха. Было решено: куры должны гулять. Поснегу: Невозможно. Проблему решили так: я брала в обе руки по курице и выходила на солнечную сторону дома; там я выпускала кур ена завалинку и следила, чтобы не убежали. Сначала ничего не получалось: куры, ошалев от солнца и воздуха, бросались в разные стороны, увязали в снегу, отчаянно кудахтали... Бегать за ними по сугробам было совсем неинтересно, и мне пришлось прибегнуть к насилию, то ест ь, привязать куиц за лапки, чтобюы не убегали с завалинки. Возни было много, но в конце концов куры привыкли и спокойно сидели на завалинке, греясь на солнце. А вот петухов приходилось выносить по одному и держать на руках, иначе сладу с ними не было. Я привыкла к этому занятию "куриной пастушки", как меня называли, вникла в куриную жизнь, узнала повадки и характер каждой курицы, дала им имена и завела специальную тетрадь, где поместила список всех 20 кур, а наверху - даты, и отмечала дни. когда курицы неслись. До сих пор помню некоторых кур и их имена. Одну я сразу назвала Красавицей: она была совершенно черная с алым гребешком и яркими белыми "сережками". Но, будучи самой красивой, она оказалась и сам ой глупой курицей из всех. Да, куры, как и всякое живое существо, могут быть умными и глупыми, хитрыми и простодушными, злыми и добрыми. Очень умна и сообразительна была маленькая рыженькая курица с коричневым хохолком и пышными "штанишками" - за эти "штанишки " я назвала ее Паровозиком. Очень живая, хлопотливая, разговорчивая, эта курочка все время двигалась, что-то разыскивая, устраивая и разговаривая сама с собой; я все время слышала ее "ко-ко-ко", то озабоченное, то сердитое, то радостное. Я с инетересом наблюдала за нею и за другими курами и полюбила птиц, не только кур, но любых птиц, какие только встречались мне в жизни, от маленьких, юрких - воробьев до больших, тяжелых гусей, таких степенных и важных. Меня восхищала расцветка птичьих перьев, удивительно разнообразная, с замысловатыми рисунками, с богатейшим сочетанием цветов; мне нравился взгляд птичьих глаз, вполне осмысленный и выразительный; я была уверена, что птицы - как люди, что они живут по тем же законам, так же, как люди, имеют семью, выводят и кормят детей, воспитывают их и учат, и до сих пор самую большую радость мне доставляет наседка с цыплятами: в их взаимоотношениях так явственно ощущается главное, что связывает их - любовь, и любовь самоотверженная, абсолютно бескорыстная, превосходящая любовь людей.

В том, что животный мир по своим нравственным качествам стоит выше людей, уверены многие, у кого в доме живут собаки, кошки, птицы, и я думаю, что это объясняется естественностью их жизни. Птицы и звери подчиняются законам природы, руководствуются инстинктом и, несомненно обладая разумом, способоностью думать, не задаются вопросом, нужны ли им дети, будут ли они иметь от детей какую-то пользу, обязаны ли они ради них жертвовать жизнью, как это делал тургеневский воробей. (И.С.Тургенев. Стихотворения в прозе "Воробей"), защитивший грудью своего птенца от охотничьей собаки. Разум мешает человеку жить по законам природы - он создает свои законы и за несколько тысячелетий своего существования не может выбраться из бесконечных несчастий...

Я думаю, что мое мировоззрение сложилось именно в эти годы и именно здесь, где живая природа окружала меня в таком изобилии и разнообразии, что ее влияние на меня было сильнее влияния людей, если не считать, конечно бабушки.

...Однажды, бегая по поселку, я познакомилась с девочкой моего возраста - Варькой. Они приехали недавно и жили в землянке. Зайдя к ним, я увидела в темном углу висящую маленькую лампу, в которой чуть теплился слабый огонек, а выше, закрывая угол, висело изображение человека с темнокоричневым лицом, черными глазами и черной бородкой. Вокруг этого изображения вились сухие цветы, под ним висело вышитое полотенце. Человек смотрел пристально и сурово тяжелым обвиняющим взглядом, и я испуганно спросила шопотом:"Варь, кто это?" - "Это Бог," - также шопотом ответила Варька. - "Бог? - удивилась я. - А кто он такой?" Варька покосилась на бога и еле слышно ответила:"Не знаю. Мамка говорит, что он сидит на небе и все видит, что мы делаем." - "Как сидит на небе? На чем? На облаке, что ли? Какую ерунду ты городишь, Варька" - возмутилась я. Но Варька испуганно зашептала:"Тихо, тише, он услышит. Пойдем отсюда." Мы вышли из землянки, и я услышала от Варьки совершенно необыкновенные вещи. Как утверждает ее мать, бог создал землю, солнце, луну и звезды, всех животных и людей; на небе он управляет царством, которое называется божьим, и туда попадают хорошие люди после смерти, а плохие идут в ад и будут там гореть в огне. Бог с неба видит каждого человека и решает, хороший он или плохой, по его поступкам. И все на земле делается по воле бога... Я немедленно, со всех ног понеслась к бабушке, сразу ошарашила ее вопросом:"Кто такой бог?" и изложила ей все, что услышала от Варьки. Бабушка ответила, что в бога она не верит и что люди придумали бога, что объяснить, откуда взялась жизнь на земле, что происходит с человеком после смерти. Сама она считает, что жизнь порождается солцем; если солнца не будет - не будет и жизни. А после сметри будет тоже самое, что и до рождения чеорвека, то есть нечего: человек просто перестает жить, как перестает жить все живое в природе, потому что человек и природа - это единое целое.; для человека не существует особых законов природы, они те же, что и для животных и растений. Главное, что нужно помнить - все живое способно чувствовать, способно радоваться и страдать, как и человек, поэтому и относиться ко всему живому нужно бережно и терпеливо, чтобы не навредить. "Траве больно. когда ты по ней идешь, - говорила бабушка, - цветам больно, когда ты их рвешь. Не забывай об этом! Не забывай, что ты и природа - это одно, это неразделимо. У животных нет бога - зачем же он человеку.? Есть только природа, живой мир, созданный солнечным теплом и светом - вот и все." Поскольку я уже сама частично постигла единство человека и природы, когда слушала музыку, бабушкино объяснение жизни было мне понятно и доступно. Впоследствии, будучи студенткой, я прочитала у Белинского:"Мир есть дыхание единой вечной идеи" - и обрадовалась такому совпадению естественного, инстинктивного мироощущения моей бабушки, полуграмотной крестьянки, и философской системы Шеллинга, которую излагал Белинский.

Детское мое восприятие жизни, добытое личным опытом и подкрепленное рассуждениями бпбушки, стало основой моего взрослого мировоззрения , жизненным ориентиром, фундаментом житейских норм поведения при любых обстоятельствах, и я не изменяла ему никогда, у меня не было никакой "переоценки ценностей" ни в какие переломные годы нашей истории.

.... Наступившая весна принесла с собой такой расцвет природы, столько впечатлений, что я едва успевала все воспринять и осмыслить.

Самым ошеломляющим зрелищем был, конечно, ледоход, который совпал с еще более ошеломляющим событием: 1 мая 1935 года родился мой брат Сашенька. Он родился дома: везти маму в Нижнюю Тамбовку по предмайскому льду Амура было невозможно, поэтому к нам заблаговременно приехала из больницы акушерка Лидия Павловна. Почему-то она мне очень запомниалсь. Жила Лидия Павловна у нас, спала на диване в столовой, завтракала, обедала и ужинала вместе с нами. Она показалась мне немолодой, лет 40, но очень приятной женщиной. Темноглазая, с узлом каштановых волос на затылке, всегда одета в серое платье из теплой фланели, подтянутая, строгая, она умела очень доброжелательно, с симпатией относиться к людям, кто бы они ни были, и на меня смотрела не как на ребенка-несмышленыша, а как на вполне все понимающего человека.. Большую часть дня она проводила с мамой в спальне, но иногда выходила прогуляться и разговаривала со мной. Мы, конечно, говорили о будущем ребенке и о том, как я должна буду помогать маме его растить. Мне еще не приходилось близко виедть новорожденных детей, если не считать рано умершего младенца во Владивостоке, ия плохо представляла себе, что такое маленький ребенок, что он может делать и чего не может. Лидия Павловна обстоятельно рассказала мне, что его нужно учить сидеть, ходить, говорить и т.д., чему я очень удивлялась, так как думала, что меня этому никто не учил, все получилось само собой. Жизнь в доме шла обычным рутем, все занимались своими делами, только мама на работу не ходила и больше сидела в большом плетеном кресле, закутавшись в красный вязаный шарф, и что-нибудь вязала, разговаривая с Лидией Павловной. Мне подходить к ней почему-то не разрешалось, и я целыми днями "пропадала" на Амуре, следя, как он готовится к ледоходу. Уже посинел и стал раскалываться лед, заливаясь водой , а мы все еще бегали по "заберегам", пытаясь кататься по льду, падали в воду, прыгали на берег и снова стремились к Амуру: он неудержимо притягивал к себе той скрытой угрожающей силой, которая таилась в пока еще неподвижных льдинах. Погода стояла хмурая, солнце выглядывало редко, и редко напоминало снеговую тучу своим синевато-серым цветом - совсем как в песне "Над Амуром тучи ходячт хмуро, край суровый тишиной объят"...

Подошел праздник - 1 мая. Здесь уже сложилась традиция до нашего приезда: 1 мая и 7 ноября на улице перед магазином накрывались столы с "угощением": кто-нибудь из поселковых женщин брал на себя руководство подготовкой, распределялись роли, и в разных домах пеклись пироги, ватрушки, булочки, в магазине закупались конфеты-подушечки, чай, сахар приносилась рыба, картошка, икра, творог и прочая снедь, а также варилась бражка. Все усаживались за столы, смеялись, пили, ели, разговаривали, пели, даже плясали. Все это узнала от Анна Ивановны, соседки, и загорелась желанием побывать на таком угощени и, если меня туда пустят.

... 1 мая я проснулась, как обычно. в 7 часов, мама еще спала, но Лидия Павловна была в кухне и вместе с бабушкой разбирала вынутые из комода полотенца и простыни. Я хотела сбежать на "угощение", но бабушка скзала, что оно начнется не раньше 10 часов, поэтому я должна сделать все, что полагается: умыться, накормить кур, позавтракать и идти. Я так все и сделала, как вдруг услышала какой-то шум в спальне, крик мамы и кинулась туда, но налетела на бабушку, которая велела мне идти гулять и как можно дольше не возвращаться. - "А мама?" - спросила я. Бабушка ответила, что у мамы все хорошо, и мне волноваться не о чем. Я оделась и побежала к столам. Ленька был уже там и помогал, то есть, такскал дрова к плите, на которой кипели два больших медных чайника. Меня попросили расставить посуду, разложить в миски пирожки и булочки; мне на помощь пришли Варька и Гутя, работа закипела. Наконец все было готово, мы уселись за столы, и началось пиршество. Мне достались пирожки с капустой, рыбой, компот из сухофруктов, много печенья. Взрослые пили бражку, и вдруг кто-то провозгласил тост "За Татьяну Тихоновну и новорожденного!" (Татьяной Тихоновной звали мою маму) Я насторожилась: о каком новорожденном говорят? Как раз пришла Нина Васильевна Иванова, и все закричали:"Ну, что там, у Бутовских?" - "Пока ничего, - ответила она, - но, видимо, скоро." Я ничего не поняла из этого разговора, но стала внимательно прислушиваться; около полудня ушла домой Анна Ивановна, наша соседка, но вскоре прибежала обратно с сообщением:"Родился мальчик!" Под всеобщие крики"Ура!" мне налили бражки и велели выпить за здоровье родившегося брата. Я была ошеломлена, оглушена , растеряна и, выпив залпом целый стакан пенящейся браги, помчалась домой. Но добежать до дома не удалось: внезапно закружилась голова, потемнело в глазах и я упала... Очнувшись, попробовала идти, но голова кружилась, ноги дрожали и началась резь в животе. Однако я все-таки брела к дому; спотыкаясь, падая, ползя на четвереньках, я добралась до крыльца и с трудом поднялась по ступенькам, а в коридоре оказалась бабушка. "Чир с тобой?" - ужаснулась она. - "Не знаю, - пробурчала я - голова кружится, тошнит, живот болит." Бабушка втащила меня в кухню, потом в свою комнату. - "Да от тебя бражкой пахнет! Ты что, пила?!" - вскричала она. Я объяснила, что мне велели выпить за родившегося брата. Бабушка схватилась за голову:"С ума сошли! Напоить ребенка! Кто велел?" Но я уже не могла ничего говорить, мне было совсем плохо. Не помню, каким образом меня бабушка привела в нормальное состояние, но к вечеру я пришла в себя и услышала плач ребенка. - "Что это? Кто это, бабушка?" - завопила я, и услышала восторженное восклицаие бабушки:"Это твой братик! Его зовут Сашенька! Александр!" Я сразу поняла, почему бабушка с таким восторгом называет его имя - александр: так звали моего отца, ее единственного сына... И я повторила:" Александр! Как мой папа!" Но бабушка сразу стала серьезной, подошла ко мне, села рядом и сказала:"Анюточка! Ты должна забыть, что у тебя был другой папа! Никогда, нигде, никому не говори об этом!" Я вдруг расплакалась:"Но почему? Я не могу забыть , я же его люблю! Почему нужно забыть?" К моему великому ужасу, бабушка заплакала тоже: "Я не могу тебе объяснить, ты еще маленькая, не сможешь понять. Когда вырастешь. все узнаешь и поймешь. А пока запомни только одно: твоего родного папы больше нет, и ты никому не должна говорить, что он был, никому, понимаешь? Так нужно! И все." Что я могла сделать? Моя дорогая, любимая бабушка, мать моего отца просила меня, чтобы я его забыла - что же это такое?! Как мне это понять? И если его именем назвали моего братика, значит, мама его не забыла? Но она никогда о нем не говорит... Значит, и мне нужно так: помнить, но молчать? Наверное, так... Тяжело далось мне это решение, но что было делать, если даже бабушка не со мной... И я заинетерсовалась братиком: какой он? почему плачет? можно ли мне его увидеть?

Бабушка объяснила, что маленькие дети всегда плачут, потому что им трудно привыкнуть к свету, к людям. звукам, вообще к новой жизни, а увидеть его можно завтра, сегодня же пора спать, и спать я буду здесь, у бабушки, что меня нескзанно обрадовало.

Утром меня привели к маме и показали брата. Мама улыбалась, лежа в постели, а братик спал в большой корзине, стоявшей на двух табуретках; корзина быола сплетена из ивовых прутьев, в ней лежало мое пушистое одеяло с черно-белым рисунком, похожее на меховое, а сверху - пуховая большая подушка в розовой наволочке, и на ней - крохотный сверток с младенцем. Я смотрела на маленькое красное личико, на длинные ресницы закрытых глаз, на пуговичный носик - и удивлялась безгранично, пытаясь представить, как из такой крохи может вырасти настоящий большой человек. На вопрос мамы, нравится ли мне братик, я чистосердечно ответила, что не знаю, потому что чувства мои действительно были чень смутны и неопределенны. Лидия Павловна, смеясь, сказала, что у меня еще будет время разобраться и понять, а сейчас мне лучше пойти гулять , потому что на Амуре начался ледоход. Я бросилась туда со всех ног - и этот день чуть не стал последним в моей жизни...

Ледоход на Амуре - это настолько грандиозное зрелище, что все, кто может, устремляются к месту события. Впечатление колоссальной неуправляемой силы, сокрушительной мощи движущихся льдин настолько захватывающе и неотразимо , что невозможно отвести глаз от грандиозного ледяного хаоса. Льдины то блестят зеркальным холоодным блеском, то, опрокидываясь, ослепляют снежно-белым сиянием, то рассыпаются зеленовато-голубыми брызгами; грохот стоит такой. что невозможно разговаривать, но и грохот имеет свои оттенки: пушечная пальба сменяется музыкальным звоном, скрежетом, скрипом - и все это движется, поминутно меняя форму, направление, размеры. Тут все: и музыка, и балет, и драма - настоящий театр. Но есть разница: хочется быть не только зрителем, но и участником. Я увидела мальчишек, стоявших у самой воды; они баграми старались вытянуть льдину на берег. Заметив среди них Леньку, я сбежала к ним с вопросм, зачем им эта льдина. Оказалось, есть намерение проплыть на ней вдоль берега, где вода была спокойна, так как основная масса льда шла по фарватору. Так и сделали: подтянули льдину, забрались на нее втроем, Ленька, я и Колька Панов (которому было уже 13 лет), и поплыли, отталкиваясь баграми от берега. Восторг был неописуемый: наверху, в синеве неба, ярчайшее солнце, а рядом снами, на равных, это это грозное мощное движене сверкающих огромных льдин, сила, величие, свобода! Мы вопиили "ура!" и прыгали на своем ледяном "корабле", как вдруг плывущая с нами льдина сделала какой-то неуловимый пируэт и встала ребром поперек нашего пути. Льдина под нами от столекновения раскололась, мы провалились в воду, и сверху на нас обрушилась всей своей мощью поперечная льдина , виновница нашего кораблекрушения. Я ощутила ледяной холод воды, поглотившей меня, удар по голове - и больше ничего не помню... Очнувшись, увидела, что лежу на мокрой прибрежной гальке, ощутила боль в голове и спине, попыталась подняться, но тут же свалилась. Мелькнула мысль: "Мы утонули? А где Ленька, Колька? Где я?" Дальше смутно помню, как меня тащили волоком по берегу, потом кто-то нес меня на руках, а я все осматривалась в поиске мальчишек. Наконец я увидела себя в комнате бабушки, на ее теплой перине, увидела ее лицо , глаза, полные слез , и провалилась в небытие уже надолго. Дальнше я помню себя почти здоровой: мне разрешают читать, я встаю и хожу по кухне, беседую с курами, которые пока еще сидят в курятнике, и расспрашиваю бабушку, что со мной случилось. О том, что у меня родился брат, я совершенно забыла, и мне не напоминают. Бабушка рассказала, что меня принес дядя Коля Иванов, что из Амура меня и ребят вытащил водовоз, который там как раз очутился, и что это произошлоо 2-го мая, а сегодня уже 5-е. Около меня периодически появляется Лидия Павловна. Она осматривает мои глаза и заставляет стоять на одной ноге, вытянув руки. Бабушка при этом плачет, а я усиленно пытаюсь вспомнить свою прошлую жизнь. Наконец. соображаю, что ничего не знаю о ребятах - как они? Выясняется, что Колька захлебнулся и его откачивали, а Ленька сломал руку, и Лидия Павловна его забинтовала при помощи палочки, а после ледохода увезет в больницу... Вот это покатались! Но ведь могло быть и хуже! Не окажись на берегу водовоз - и все, наших следов бы даже не осталось! Но я почему-то думаю, что это Амур пощадил нас и выбросил на берег , что природа, зная, что мы - ее часть, смилостивилась над нами и простила нам наше нахальство: вознамерились с нею тягаться, вообразили, что можем управлять ею! Вот и получили по заслугам! Так нам и надо, сами во всем виноваты. Все эти соображения я излагаю бабушке, и она задумчиво говорит, что это вполне может быть, но лучше природу не дразнить, не пытаться ее перебороть или подчинить себе: все равно итз этого ничего не получится, природа слишком велика и могущественна, а человек только часть ее. Наконеец я спохватываюсь:"А мама? Где она? Почему я здесь, а не в спальне?" Бабушка отвечает, что так спокойнее и мне, и маме и Сашеньке. - "Что за сашенька?!" - удивлюясь я, и бабушка напоминает мне все, что произошло 1 мая. По ее словам, их лучше не беспокоить. Впоследствии, через несколько лет, я узнала, что маме сказали, будто я промочила ноги, простудилась, и мне в спальню лучше не ходить - правду от нее скрыли, боясь, что мое "приключение", едва не стоившее мне жизни, серьезно отразится на здоровье и матери, и новорожденного. Меня бабушка просила тоже не пугать маму рассказом о том, что со мной действительно случилось.

Уже через неделю Амур соврешенно очистился и катил свои мощные воды широко и привольно. Я навестила Леньку и проводила его на лодку, в которой он уплыл в больницу вместе с отцом и Лидией Павловной. Теперь мне уже не с кем было искать приключения, но я не горевала, потому что впечатлений было более чем достаточно: широко и пышно утверждалась под синим небом цветущая и поющая приамурская весна. Я бросалась во все стороны, чтобы успеть увидеть все - и видела, ка к раздвигаются плотные коричневые почки на кустах сирени, какими нежными желто-пуховыми сережками покрываются березы, как выбираются из земли тоненькие травинки и земля окутывается зеленой дымкой. А где-то наверху, в бездонно-синем небе нееумолчно звенел жаворонок, словно пела сама весна свою радостную песню жизни. Еще дули ледяные ветра, еще сыпалась временами "крупа" на молодую зелень, но бурный расцвет природы был неодолим, и вскоре зазеленело вокруг все, что должно быть зеленым.

Очень инетересно было смотреть на полевые работы. около конюшни построили парники и высадили в них рассаду огурцов , помидоров, капусты, кабачков, тыквы. Я садилась на сруб и каждый день следила, как подрастают тоненькие слабые былинки; потом бежала в поля, где смотрела, как пашут землю. Пахали ее плугом, который тянула лошадь; рядом с нею шел пахарь, следя, чтобы лошадь не сворачивала с борозды; таким же образом пашню боронили: лошадь тащила борону, то есть, металлическую раму с острыми зубьями, и эти зубья крошили пласты земли в мелкие кусочки. Борону прокатывали по полю несколько раз, пока земля не становилась совсем рассыпчатой и рыхлой. За бороной шли женщины и граблями выбирали из земли корни вырванной плугом травы. Так примитивно, без трактора и другой механизации, обрабатывалась земля под посевы. Это были опытные посевы, поэтому всю вспаханную землю разделили на участкиделянки - и каждую делянку отметили маленькой деревянной лопаточкой, на которой были написаны номера делянки, название посаженного растения и дата посадки. Сеяли кормовые травы: люпин, вику, люцерну, тимофеевку, но главной опытной культурой был картофель. Борис Григорьевич окончил сельскохозяйственную школу по специальности "картофель", и его работа здесь заключалась в том, чтобы подобрать или вывести такие сорта картофеля, которые наиболее подходили бы к дальневосточному климату и почве. Поэтому в его кабинете стояли ящики с самыми разнообразными образцами картошки. Она была разноцветная, эта опытная картошка, и имела соответствующие названия:"Синий великан" - крупные, продоловатые картофелины действительно синего цвета, с лиловыми ямкмаи, в которых показывались ростки, но мякоть была белая; "Розовый лотос" имела нежно-розовую кожуру и белую мякоть; это были небольшие овальные и круглые картофелины; "Негр" - удивительная картошка, лилово-черная и снаружи, и внутри, и даже с черными стеблями.

Зимой все эти образцы яровизировались, то есть, "приучались" к низкой температуре в подполье, затем их вычсаживали в грунт и вели наблюдения, отмечая даты всходов, образования ботвы, цветения и т.д. Мама начала работать на метеостанции, которая была построена среди полей. Мне она очень нравилась, и я с любопытством смотрела, что там происходит. Метеостанция представляла собой несколько белых тумбочек и ребристыми поперечными щелями наверху; тумбочки были деревянные, щели окантованы алюминием - в тумбочках находились приборы, через щели к ним проходил воздух; приборы имели непонятные и поэтому очень инетересные для меня названия: гигрометр, психрометр - ими измерялась влажность и температура воздеха. Кроме тумбочек, посредине стояла вышка с жестяным ведром на ней ; на ведре были нарисованы деления: так измерялось количество выпавших осадков. Еще были очень большие термометры, вкопанные в землю для измерения ее температуры: граница вечной мерзлоты проходила вдоль Амура. Все стороения на станции были выбелены; белым забором она была заключена в небольшой квадрат, и среди зеленеющих полей выглядела празднично и светло. Картофельные посадки находились на первом поле, за амурской протокой. Летом эта протока мелела, превращалась в болото с огромными коричневыми кочками, и чтобы перебраться на другой берег, приходилось прыгать с кочки на кочку. И тут меня опять чуть не занесло в беду: прыгая по кочкам, я только чудом не опустила уже занесенную ногу на змею, которая свернулась кольцом на одной из кочек. Змея подняла голову, и я успела шагнуть мимо этой кочки, провалилась в воду, вцепилась в соседнюю кочку, а змея - это была гадюка, которыми буквально кишела тайга - почему-то не нападая, следила за мной страшным ледяным взглядом, змеиным взглядом, совершенно особенным, ни на чей другой не похожим. Много лет спустя в зоопарке я встретилась глазами с питоном, который лежал в стеклянном террариуме и, уперев нос в стекло, смотрел прямо на меня. Непередаваемо впечатление от взгляда змеи: живое существо, но в глазах выражение какой-то механической беспощадной силы, как если бы стальная балка вдруг обрела способность смотреть...

Встреча моя с гадюкой граничилась этим змеиным взглядом, которого было достаточно, чтобы привести меня в состояние такого панического ужаса, что я с легкостью воробья перелетела через оставшиеся кочки и помчалась к Амуру, чтобы там перебраться через протоку вплавь.

О случившемся я рассказала бабушке, а она, видимо. передала маме, и вскоре через протоку построили мост. Второе поле находилось к востоку от поселка, и там уже росли не травы и картофель. а турнепс, брюква, которые выращивались, как кормовые культуры. Три небольшие горки стояли одна за другой на всем протяжении поля, и на склонах этих горок выращивались кабачки и тыквы. Эти культуры тоже были селекционные, за ними наблюдали, гибридизировали, скрещивая тыквы разных сортов, \и однажды там созрели патиссоны. Поле заканчивалось узенькой речкой, впадавшей в Амур, а за речкой окрывался великолепный вид: Амур, поворачивая на север, огибал плоский песчаный мыс, заросший тальником, а за Амуром, как на ладони, лежало село Нижняя Тамбовка. Там был правый, гористый берег; темнели, уходя вдаль, высокие сопки, у их подножия раскинулись серенькие одноэтажные сельские домики, буквально утопавшие в зелени. А на нашем, левом плоском берегу, расстилался великолепный песок, мелкий, золотистый, почти белый, блестящий под солнцем и такой глубокий и рассыпчатый, что ноги утопали в нем до колена.

Мне не разрешалось уходить далеко от дома, но я все-таки ухитрялась выбраться иногда за пределы дозволенного, если складывалась подходящая компания из ребят и девочек старше меня.

Агроном дядя Коля однажды застрял там на целый сутки: он оказался свидетелем купания медвежат, которые кувыркались в речке под присмотром лежавшей на берегу медведицы, а страшнее этой мамаши, когда рядом с ней дети, в тайге ничего нет. Путь к речке был отрезан и вернуться домой было невозможно незаметно для медведицы. И несчастный дядя Коля лежал, притаившись в траве, боясь шолохнуться, всю ночь и следующий день, пока мамаша не увела детей в тайгу. На его поиски вышел уже с собакой дядя Алексей, муж Анны Ивановны, и они встретились сразу за речкой. После этого крепко досталось... мне:" Вот ты вечно не слушаешься, то на змею налетаешь, то от коровы спасаешься - ну, что с тобой будет, если вот так как дядя Коля на медвежье семейство набредешь?!" - выговаривала мама. - "Ну, как-нибудь..." - неуверенно отбивалась я, действительно не представляя, что бы я в таком случае стала делать. - "Как-нибудь!" - возмущалась мама. - Это ответ, по-твоему? Нет, с меня хватит! Сиди дома и не смей никуда уходить!"

Приходилось сидеть дома, где тоже было немало интересного. Прежде всего, подрастал мой братик Сашенька. Он уже улыбался, смотрел осмысленно большими темносерыми глазами в пушистых длинных ресницах, но по ночам почему-то долго и горько плакал. Я уже спала в маминой комнате, от плача Сашеньки просыпалась и недоумевала, почему мама его не утешает. С Сашенькой возился его отец: пеленал, успокаивал, носил на руках, ходя из угла в угол, а мальчик все плакал, видимо, тоскуя о материнских руках, Но она брала сына на руки только для кормления, а дальше им занималась бабушка или нянька, которую взяли в дом - ее звали Варя. Отдавать детей на попечение няньки мама привыкла видимо. в Японии; на фотографиях японского периода ее жизни я видела Ирочку на руках японских женщин и очень редко - на маминых. Со мной тоже возились бабушки, тетки, но не мама. Вот и для Сашеньки пригласили няню, потому что бабушка не успевала управляться с нашим большим хозяйством, и для Сашеньки времени у нее не оставалось, хотя она его очень любила. Вскоре и я очень полюбила братишку и стала стараться помочь ему осваиваться в жизни: гремела над ним погремушками, разговаривала, пела; потом научилась тереть морковь для морковного сока, которым няня поила Сашу из маленького хрустального стаканчика.

5 июня 1935 года мне исполнилось 8 лет. Мама испекла торт "наполеон", пришли гости: Ленька, вергувшийся из больницы с загипсованной рукой, Гутя с Биной, брат и сестра Гребневы, которых я воспринимала, как взрослых, и очень стеснялась. Вообще мне не доставило радости это празлнество, хотя, мы слушали красивую музыку, играли в разные игры - мне не нравилась роль "хозяйки дома", не хотелось организовывать игры и развлекать гостей; я чувствовала себя стесненно в компании, и мне хотелось поскорее остаться одной. И когда гости разошлись, я бросилась к подаркам, точнее, к подаренным книгам. Книги были великолепные: "Морские истории" Бориса Житкова с цветныи иллюстрациями и "Путешествие на корабле "Бигль" Чарльза Дарвина - книга очень большого формата, с прекрасным переплетом и с богатейшими иллюстрациями. Это был подарок Бориса Григорьевича, большого книголюба.